Щебечущая машина - Ричард Сеймур

любом городе мира: от Нью-Йорка до Непала. И это был не просто протест. Площадь Тахрир стала организационным центром, где обсуждались другие акции и различные элементы движения. Но еще важнее то, что он рисовал в умах протестующих то самоуправление, которого они хотели добиться. Пусть и в зачаточном состоянии, но это был альтернативный способ организации легитимной власти. Эта революция привела к появлению не столько движения, сколько бренда #Occupy («Оккупай»), франшизы с хештегом, системы символов и тактик для испанских Indignados (движение «Возмущенные»), нигерийских профсоюзных активистов, борцов за демократию в Малайзии.

Цифровые толпы переместились с мадридской площади Пуэрта-дель-Соль в Окленд. Мировым эпицентром этого движения стал протест «Захвати Уолл-стрит» (англ. Occupy Wall Street). Объединившись в необычные союзы, анархисты, тролли Anonymous, коммунисты и борцы за свободу личности выпустили в тот самый «Один процент» предупредительную стрелу. Они добивались создания общества нового образца, рисуя в своем воображении более демократический и эгалитарный социальный порядок – правда, не все из них представляли, что это на самом деле такое. Более того, отсутствие единого мнения даже приветствовалось. Упор делался на общую идеологию, поддерживался дух антикапитализма 1990-х годов и сапатистов: «Много “да”, одно “нет”».

В организационном плане эти протесты мало походили на события на площади Тахрир. Иногда, как, например, в Испании и Греции, бренд #Occupy и соответствующая программа внедрялись в уже действующие движения со своими методами и традициями. Но чаще всего к #Occupy прибегали небольшие группы опытных активистов, которые устраивали лагерь и, пользуясь цифровой сетью, привлекали в свои ряды одиноких, не связанных с другими движениями участников. В Нью-Йорке, например, организаторами «Захвати Уолл-стрит» были ветераны другого недавнего союза «Ньюйоркцы против сокращений бюджета» (англ. New Yorkers Against Budget Cuts). В Лондоне это были активисты «зеленого» движения Climate Camp. Всего несколько человек, обладающие необходимыми навыками, источниками и свободным временем, чтобы все организовать. Они были технически подкованы, в их распоряжении были смартфоны и платформы. В 2010–2011 годах уже было достаточно просто создать событие на Facebook, разослать его по разным социальным сетям, придумать хештег, сделать мем и ждать: организуй, и они придут. Успех активистам был обеспечен – они скользили по гребню вирусной волны.

Участники #Occupy переняли абстрактную модель беспорядков на площади Тахрир. Не имея возможности создать настолько же надежную организационную базу, они приспособили эту схему к идеологиям киберлибертарианизма, провозглашающего свободу «сети» и горизонтальное управление. Смелости придавал шквал научных и журналистских высказываний, превозносящих сетевую личность, толпу и снижение затрат на организацию группировок в условиях цифровой демократии. Такой бустеризм признавал реальные тенденции, но недооценивал хрупкость союзов, которые обходились так дешево.

Сокращение расходов на организацию снижало и расходы на прекращение мятежей, а также расходы на внедрение и дестабилизацию. Более того, собственные алгоритмы помогали развивать индивидуальные сети, а не коллективные. В лучшем случае, стремясь к хайпу, они могли бы быстро создавать удобные для себя индивидуальные настроения. И, как показал анализ Паоло Гербаудо, проведенный им в книге «Цифровая партия», цифровые сети не способствуют горизонтальной организации, а продвигают харизматичных лидеров и поверхностные формы «участия» и «обратной связи» от по большей части пассивного слоя сторонников. Поскольку эти структуры действительно приводят к появлению более стабильной организации, как, пожалуй, в случае итальянского популистского Движения пяти звезд, они все же больше подходят для бизнес-модели, нежели для укрепления демократического потенциала. В целом цифровая эйфория прошла, сменившись деморализацией. Реальное движение «Оккупай», которое возникло из политических настроений, вызванных недоверием к партиям, в организационном плане очень напоминает обычную перепалку в интернете. Движение вызвало бурю чувств, энергии и уверенности, вернуло моменты единства и убежденности и привело к впечатляющим решениям, большинство из которых тут же обернулись пассивным отчаянием.

Государство не выдохлось, чего не скажешь об «Оккупай». Не считая отдельных мест, где #Occupy было тесно связано с сильными общественными движениями, продолжать поддерживать протесты оказалось невозможно – дым без огня, да и дыма-то не особо много. Энтузиазм к сети угас, словно трендовая тема. «Движения площадей» либо сжались до размера партий, добивающихся избирательной власти, как в Греции и Испании, либо сошли на нет и придали сил авторитарным государствам, как в Турции после протестов в парке Гези. Участь Арабской весны вскоре покажет, насколько непросто добиться продолжительных социальных и политических изменений, даже если за спиной стоит куда более надежная организация.

И вот к 2014 году на горизонте наметился зловещий поворот к политической мобилизации продвинутой молодежи, цифрового поколения. Воспользовавшись гражданской войной в Ираке и откровенной резней, переросшей в управляемую государством «Гибель богов» в Сирии, каждое здравое сетевое утопическое клише он наполнял грязной иронией.

7

«Отложи куриные крылышки, брат, и вступай в джихад». Так звучал иронический, ушлый призыв вербовщика ИГИЛ в Twitter. Другой вербовщик отвечал на Ask.fm на вопросы о своей любимой пустыне, о бороде, жизни в бою. По сети ходили фотографии джихадистов, на которых они ласкали котят, ели «Сникерс», играли в видеоигры, отрубали головы врагам.

Через пять лет после иранского Зеленого движения и через три года после того, как Арабская весна на какое-то время возродила киберутопизм, произошла «Twitter-революция», которая на самом деле уже была на пути к захвату власти. Это было импровизированное теократическое государство, организованное, подумать только, по принципу толпы, которое оккупировало и удерживало общественную зону. Это было сетевое общественное движение правого толка, реакционная партизанская кампания, группа наемников, бренд, хештег, они в совершенстве овладели языком платформ.

Исламское государство возникло из джихадистских группировок, примкнувших к подразделению «Аль-Каиды» в период захвата Ирака и последующей гражданской войны. В первое время костяк составляли «иностранные боевики», но с 2006 года к ним начали присоединяться иракские сунниты. Организация превратилась в вооруженное ультраправое общественное движение, которое, следуя по стопам оккупации, посягало на территориальную власть государства. К 2012 году, когда Сирия скатилась в гражданскую войну и джихадисты, освобожденные Ассадом из тюрьмы, чтобы посеять хаос среди оппозиции, открыли новый фронт в гражданской войне, организация впервые взяла территорию под контроль и назвала себя «Исламское государство Ирака и Леванта» (ИГИЛ)[44]. К 2014 году, когда батальоны смерти иракского правительства подавили протесты выступающих против политической изоляции, ИГИЛ заручилось поддержкой даже консервативных и далеких от религии баасистов. На самом деле многие члены ИГИЛ в прошлом были баасистскими солдатами. Более того, иракская армия не сдалась бы так быстро перед ИГИЛ, если бы его не провозгласили гражданским восстанием против военных, которых считали посредниками диссидентского режима.

Летом 2014 года, входя в Мосул, ИГИЛ применило хитроумную стратегию с привлечением социальных сетей. Они отказались от тактики внезапного нападения, решив вместо этого навести страх, возвещая в сети, в том числе через Twitter, о своем приходе с помощью хештега #AllEyesOnISIS («все