Воля и власть - Дмитрий Балашов

Ангел переливался опаловым светом и плыл в дымчатом великолепии своем. Утром она хотела подозвать горничную девушку и не нашла слов, не могла выговорить ни слова. Только улыбалась с какою-то неземною радостью. С трудом, помавая руками и указывая на иконы, объяснила испуганной дворне, что хочет созвать не духовника, а иконного мастера. За мастером наконец побежали.

Очень трудно было изъяснить явившемуся к ней Даниле Черному, чего она хочет. В конце концов, Данила донял, что речь идет о живописном изображении того, кто явился княгине, и начал перечислять всех подряд. На слове «ангел» лицо Евдокии засветилось обрадованно, и она стала часто кивать головой, помавая руками и роняя редкие слезы. Данила обмял свою волнистую бороду, поклонил княгине: понял, мол! Икона – мастера торопились! – была явлена Евдокии через три дня. Но великая княгиня лишь огорченно помотала головою, отрицая, и постаралась опять, с помощью рук, показать, что, мол, не то!

– Ангел? – требовательно вопросил Данила. Княгиня закивала согласно: да, мол, ангел, ангел, да не тот!

Пока это все деялось и длилось, к княгине приходили сыновья, являлись боярыни и бояре. Духовник надумал постричь Евдокию в иноческий чин (нарекли Ефросинией) и соборовать. Ждали конца. Меж тем явился второй «ангел» и тоже был отвергнут. Данила на сей раз явился вместе с напарником своим, Андреем Рублевым, коего уже теперь считали многие прехитрым изографом, одним из первых на Москве. Андрей задумчиво глядел на немую великую княгиню; медленно склонял голову в ответ на судорожное порхание ее мягких старческих рук. Когда оба покинули покой и спускались по лестнице, изрек негромко, но твердо:

– Архангела Михаила напишем! Никого иного!

Даниил подумал, поглядел удивленно: «Почто?» – вопросил.

– Так! – отмолвил Андрей, рассеянно-непонятно. Он уже думал о грядущем изображении архистратига ангельских сил и объяснять, как и почему, считал излишним. Маститый Данила давно притерпелся к этой поваде молодого мастера, и на рассеянное «так» только молча склонил голову. Токмо часом позже, когда уже спустились, помолясь в княжеской часовне, когда прошли к себе в подклет монастырских хором, в царство красок, начатых и оканчиваемых досок, паволок, яичной скорлупы, многоразличных кистей, рыбьего клея; каменных краснотерок и того особого запаха, который стоит токмо в мастерской изографа, отмолвил Андрею:

– Ты и пиши!

Андрей скользом кивнул старому мастеру, ничего не ответив и не удивясь. Он думал. Даже и сам Феофан, ныне лежащий на ложе смерти, умел уважать эту внезапную немоту своего молодого ученика, когда на того свыше находило вдохновение, и он, отрицаясь всякой беседы о божественном, излюбленной им во все прочие часы, смолкал и молча брался за кисть, иногда одними губами произнося слова молитвы.

Данила, поглядевши на первый очерк первой иконы, тоже смолк, думая про себя, что юный Андрей скоро обгонит и его, Даниила Черного, и тогда ему истинно не найти будет соперника в Русской земле.

Эту икону не несли долго, около двух недель. И когда наконец принесли, смотреть собрались не только все прислужницы Евдокии, но и бояре, и двое сыновей, Петр и Андрей, а потом и сам великий князь Василий вступил в горницу, работу Андрея Рублева разглядывали в благоговейном молчании, и все вздрогнули, когда Евдокия вымолвила вслух:

– Вот такого и видела! Спасибо тебе! – и продолжала, обращаясь к зарозовевшему мастеру: – Словно зрел вместе со мною!

С того дня Евдокия встала и заговорила вновь, не косноязычно, но чисто. Однако была слаба. И видно стало, что конец великой княгини уже близок. Да, впрочем, Евдокия и сама поведала духовнику дату, возвещенную ей ангелом, и тот, хоть и не враз поверил тому, но принял все меры, дабы не оплошать и быть готовым к названному сроку.

Сыну Евдокия объявила твердо, что раз уж она пострижена во мнишеский образ, то уходит из княжеских палат в созданный ею же монастырь Христова Вознесения. Объявив то, не стала ждать ни дня, ни часу, отстояла обедню в соборной церкви Пречистой, и, уже не возвращаясь в хоромы, двинулась в монастырь.

Какой-то слепец по пути, заслышав, что идет великая княгиня, кинулся ей в ноги, утверждая, что видел княгиню во сне, и та обещала исцелить его от слепоты. Евдокия, слегка задержав шаги, молча уронила с руки долгий рукав летника, а слепой, ухватив пястью край этого рукава, отер им глаза свои и – прозрел!

Передавали потом, что к великой княгине, узревшей чудо, кинулись толпою убогие нищие, хоть прикоснуться края ее одежд, и многие, «яко до тридесяти человек, различными болезньми одержими», получили исцеление.

Евдокия, строго исполняя монашеский устав, недолго прожила после того и умерла, как ей и было обещано, седьмого июня 1407 года. Положена она была там же, в монастыре, в еще недостроенной церкви Вознесения, заложенной недавно ею же самою.

Передают, что долгое время после успения великой княгини, когда уже и храм был готов, и служба в нем велась, над гробом ее сами собой загорались свечи.

В середине лета, двадцатого июля, Иван Михалыч Тверской пошел на судах, по Волге, в Орду к Шадибеку, дабы урядить перед ханом свои споры с братом Василием.

Федор Кошка, уже больной, заслышав о том, посылал в Орду киличеев, вместе с новым толмачом Васильем Услюмовым, понравившемся ему с первого взгляда.

– Поминки отвезешь! – напутствовал своего толмача Федор. – Особых-то дел нет, да надобен глаз! Разузнаешь тамо, как и што! К чему князя Ивана Михалыча присудят, узнай! Да не излиха ли гневает на нас хан, что мы выхода ему не досылаем! Конешно, мой Иван и грамоты шлет. Мол, мор, недород, то и се, не замогли собрать, да и с Новым Городом рать без перерыву, – но ты вызнай! Не по нраву мне сей навычай! При сыне баять того не стал, а тебе скажу! Лучше бы давали выход полною мерой, да и съездить в Орду не мешало б князю нашему! Ласковое теля двух маток сосет! Шадибек, гляди, помочь нам прислал противу Витовта! Нать бы и нам удоволить хана! Ну, я уже свое, што мог, совершил! Молодые пущай сами думают… Токмо ты узнай, вызнай, как там и што! Едигея боюсь! Василий не понимает, и мой Иван не понимает того! Вызнай! Бог даст, воротишь, буду жив, станет, о чем баять с великим князем! Ну, езжай! Поцелуемси на последях, може и не увидимсе больше!

Он трудно поднялся, облобызал Василия и снова упал на ложе без сил. Пробормотал: «Не ведаю, доживу ли!» – Василию молча подал полный кошель серебра.

– Бери, бери! – приговорил ворчливо. – Иным киличеям не кажи, неровен час – отберут!

Василий вышел от Федора Кошки с тяжелым чувством. Как знал старый боярин свою судьбу, как ведал! Уже в Сарае Васька узнал, что Федора Андреича Кошки не стало на свете, и всеми делами посольскими ведает теперь его сын Иван, всесильный возлюбленник княжой. И некому стало говорить на Москве то, что выведал он, некого упреждать о нависшей беде!

Федор Кошка, можно сказать, вовремя умер. Не уведал стыдной беды, не узрел разорения Владимирской земли от Едигея! Ну, хоть и та благостынь, что умер в покое, что честно похоронен и оплакан пристойно, как надлежит мужу, достойно свершившему свой жизненный путь.

Глава 28

Город без стен. Город, который строился как столица кочевой империи. Великий Чингисхан заповедал уничтожать стены городов. Но кто вспоминает теперь о заветах потрясателя Вселенной? Вспоминал иногда эмир эмиров Тамерлан, который, впрочем, свои города обносил стенами, дабы в них не врывались джете – степные разбойники.

В Сарае – городе-базаре, городе – зимней ставке кочующих ханов (слово «сарай» обозначает «дворец») – стен не было искони, а в последующие времена – крушения волжской державы – их попросту некому было строить.

Так вот и стоял этот город, омываемый водами Волги-Итиля: ряды кирпичных дворцов хана и знати, украшенных пестрою россыпью изразцов (изразчатое это великолепие позже, когда уже была сокрушена Орда, перекинулось на стены московских палат и храмов). Город нескольких мечетей и христианских церквей, бесконечных плетневых изгородей и заборол, за которыми теснились мазанки местных жителей и русских рабов, с обширными загонами для скота – истинного степного богатства, выставленного тут на продажу.

Город шумный, грязный и пыльный, незаметно переходящий в зеленую чистую степь, где стояли белыми войлочными холмами юрты татарских ханов и беков и паслись кони ханской гвардии. Эти отборные нукеры в тяжелых пластинчатых доспехах, в круглых железных шапках-мисюрках, отделанных кольчатою бахромой, закрывающей щеки и шею, расставив ноги в узорных, булгарской работы сапогах, стояли, опираясь на копья у красных дверей ханских юрт, узкими глазами надменно оглядывая толпившихся тут наезжих просителей, торговых гостей, послов, персов, фрягов и франков, подвластных горских и русских князей, что сожидали приема и ласки все еще страшных, все еще победоносных степных владык.