Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

Обдумывая, как бы сейчас улизнуть одной домой — и ругая себя на чем свет, что сдуру впопыхах забыла переложить ключ в карман джинсов из сумочки, брошенной на столе в Маргиной кухне — из-за беготни, из-за анонса этой идиотской вело-лесопильни с Густлем — а теперь было не понятно, где искать Катарину, — и без гарантий было, найдет ли она одна отсюда, из этой части города, дорогу — и, когда они поднялись на наземный этаж, Елена затормозила в коридоре перед парадной дверью и уже собиралась попросить Сильвию быстро рассказать ей дорогу до станции — обернулась — и вдруг, по какому-то внезапному наитию выпалила ей:

— Слушай, Сильвия, побежали отсюда! — и внезапно, до той секунды ледяная Сильвия, не говоря ни слова, выскользнула за ней за дверь и, как спущенная с поводка длинноногая борзая, понеслась за ней, иногда перегоняя, иногда держась вровень, но не спрашивая куда они бегут и зачем, и не останавливаясь: они сигали по чужим огородам и палисадникам, через коленные карапузы-заборчики — прячась за шиповниками и дружественными густо стелющими чешуекрылыми хвойными — когда, из-за звука их проносящегося по чужим участкам вихря, зажигался удивленный свет в окнах засыпающих бюргеров. И минут через десять ни Елена, ни запыхавшаяся Сильвия, кажется, тоже — уже не могли сказать, где они. Увидев, как на чужой квадратной салатовой веранде вспыхнул свет, они нырнули за колючий гигантский крыжовник и присели на корточки; Сильвия все никак не могла отдышаться, коралловый рот был раскрыт, как у рыбы-клоуна, и восковые щеки, налившиеся киноварью, матово отсвечивали; обе сидели на корточках, а растопыренными ладонями по-бегунски опирались на мягкую теплую землю — и обе дышали так громко, что, казалось, в тишине спящего поселка можно было услышать за километр — пока откуда-то с задов дома, из сада, не раздался внятный, никогда не слышанный ими до этого в жизни, но как-то сразу безошибочно опознанный обеими, звук передергиваемого затвора карабина.

— У вас, что, можно оружие дома держать? — одними губами, боясь шевельнуться, ошалев, спросила Елена.

Сильвия отрицательно мотанула головой, не мигая, глядя в сторону особняка огромными от ужаса, миндалевидными глазами — в экране обожженно-рыжих ресниц которых в этот миг настолько резко отразилась перекрещенная рама горящей веранды, что Елена, затаив дыхание, уже от восторга, поразилась сходству с картиной, как будто анимированной у нее прямо перед глазами. Сильвия мотнула головой в бок, глазами внятно показала Елене стратегию: скачок вправо, еще скачок — левее, уже через забор — и, не дожидаясь визуального подтверждения разгаданного звука, на закрывая от ужаса рта, сиганула вперед, в соседний сад, и понеслись дальше кубарем, не оглядываясь, стараясь держаться за кустами — короткими, но безостановочными перебежками — до тех самых пор, пока жуткий дом на окраине не пропал из виду — и тогда они обе выпрыгнули из-за чьего-то очередного малорослого плетня на дорожку и с автомобильным скрежетом кроссовок по гравию выбежали на перпендикулярную улицу, еще заворот — и когда они, уже чуть успокоившись, но еще дрожа, с горящими, счастливыми (из-за скорости, из-за вот этой бегунской свободы, из-за оставленной позади опасности) глазами, под жаркими звездами, все еще не сбавляя темп, шагали по восторженно скрипевшей, казалось, на весь мир, гравийной дорожке, а Елена почему-то вспоминала странно аукнувшиеся — вот сию вот секунду — в жизни — Кеексовы ксерокопии старых газетных документов — про теракт, бегства, погони — и невероятные истории спасения единичных заложников из смертельной опасности, — Сильвию вдруг прорвало — она вдруг взмахнула обеими руками, как будто что-то выбрасывает из кулаков, и заорала:

— Достали они меня все! Родители в спортивную секцию заставляют ходить — эта идиотская легкая атлетика! Диета все время! Тренировки! Ненавижу! А теперь еще эти походы в магазины по полдня с нашей русской гостьей! Нет, вот скажи мне: что интересного в магазинах с одеждой? Как можно торчать там часами?! Объясни мне?! — орала она, как будто проблевываясь после векового молчания. — Это же скучно! А она требует, чтобы мы ее каждый, каждый день, везли в самые большие магазины! Нет, она милая, конечно — ну ты меня понимаешь?! Достали все! — повторила она уже с какой-то жуткой радостью на лице, что может, смеет, наконец, выговориться. — Ну объясни — ты ведь русская — ну что можно три часа подряд делать в магазине одежды, ничего не покупая! Ходить и трогать и мерить всё! А?!

— Знаешь, честно говоря, ты выглядишь как раз как человек, который гораздо лучше знает на это ответ, чем я, — не удержалась и съехидничала Елена, стягивая с себя джемпер, расстегивая рубашку, и вытирая рукавом пот с лица.

Сильвия с припадочной яростью закатила глаза:

— Все вот так на меня смотрят! Мне поговорить даже из-за этого не с кем! Завтра опять надо долбить на уроках — родители требуют, чтобы я лучшей в классе была! Лучшая, лучшая, лучшая, лучше всех одеваться, лучше всех на уроках отвечать, лучше всех в секции бегать, не сметь толстеть! Достали! Не могу больше это всё видеть! Достали! — пробумцала она с яростью. — Сейчас все по домам разойдутся — а мне еще физику зубрить сидеть придется. Я ненавижу их всех! А вдруг спросят на уроке завтра? Знаешь, какой мне скандал родители устроят, если не получу отлично!

— А ты технику Хэссэ практикуй! Фиговый, конечно, шрифтштэллер, а как философ — так еще хуже, — но зато неплохой педагог, — издевательски предложила Елена, закатывая рукава, и чувствуя такой жар, что нырнула бы даже в Айзбах — если бы он был под рукой. — Помнишь, как у него герой учителей гипнотизировал, чтоб к доске не вызвали?

Сильвия удивленно загоготала. Но тут же, погоготав еще для порядку, честно призналась, что Хэссэ никогда не читала. И на всякий случай попросила объяснить методику поподробнее.

Выяснилось, что Сильвия, по требованию матери, у которой, на предмет образования достойной породистой девушки, очень строгие требования, даже читает много: прямо с конвейера, всю новую литературу — с девичьей, впрочем, невзыскательной близорукостью — и модного мелкого вонючку Зюскинда, например, считает хорошим писателем — и о книгах, по совету той же матери, судит по рецензиям, публикуемым в газетах и журналах.

— А что бы ты сделала, Сильвия, если бы тебя захватили в заложники, а? Вот ты живешь себе — живешь, и вдруг — выскакивает из кустов крыжовника дядька с карабином — и… Три возможности на выбор — бежать; сражаться; или позволить убить себя?

— Убила бы… Убила бы его сама! — выпалила Сильвия — и опять раскатисто, чуть нервно, как лед, выбрасываемый в раковину из стакана для коктейля, захохотала.

— Ага? А когда тебя учителя, или друзья, или твои же родители в заложники берут — ты даже не сопротивляешься?! И заставляют ходить в школу и заниматься тем, чем тебе не интересно и противно, и становиться такой, как хотят родители, и читать то, что тебе не интересно? Жить не так, как ты хочешь — и жить всю свою жизнь не своей жизнью, а такой, как принято? Это ведь, в каком-то смысле — даже страшнее, чем физическое убийство! Потому что они уничтожают твою личную, индивидуальную, неповторимую жизнь — уничтожают тебя. Ты ведь с готовностью позволяешь отнять им у тебя твою жизнь, правда? Ты согласишься всю жизнь быть у них в заложниках, Сильвия? И ни разу не попытаться даже сбежать? Пусть со смертельным риском?

Сильвия опять гоготнула, звучно отстрельнула с волос обеими руками заколку-автомат, встряхнула пшеничными колосьями волос, сунула заколку в карман джинсов и размашистым, чуть взлетающим на замахе, шагом с оттяжкой, зашагала по дорожке в такт с Еленой, казалось, зримо даже дыша одной волной жаркого, ночного, почти летним кажущегося, воздуха.

Когда они дошли до дому Сильвии, ее родители еще не вернулись из Мюнхена. Безымянные гости, как крысаки, подъедали на первом этаже остатки колбасной нарезки из двухкамерного холодильника.

Дьюрька с Густлем, и Аня, и Ксава с Воздвиженским — ушли. Свет в большей части гостиной был прибит. Ольги Лаугард тоже было нигде не видно. И не слышно.

Разморенные Таша и ее друг в обнимку полулежали на диване в светлой половине комнаты — ровно в том самом месте, где находились в начале вечера: Таша вытянула вверх ноги в черных чулках, пристроив пятки на высокую мягкую диванную спинку, а головой, как на подушке, покоилась на телесах обнимающего ее толстоватого дружка.

А вдруг объявившаяся невесть откуда страшно веселая Катарина, обрадовавшись Елене, как сестре, рассказывала ей, что по дороге они с Мартином заблудились и случайно очутились вдвоем у Мартина дома — и поэтому сюда она, уже одна, добрела только минут пятнадцать назад.

Домой шли пешком. В густом, темном, как будто масляном, воздухе так парило, что Катарина, взглянув на раздевшуюся уже до футболки Елену, тоже, стянув с себя нарядно-рваную, с жабо на груди, белую рубашку, разнагишалась, и осталась в одной смешной старомодной майке на белых узких бретельках, которые сразу зрительно жутко выпячивали голые плечи, делали их гораздо более мощными, чем они есть на самом деле — и вышагивала теперь в темноте, под железнодорожным мостом, в своих облегающих джинсах и высоких черных сапожках с мятым голенищем на плоском каблуке — как какой-то легкий боксер с трицепсами.