Том 4. Наша Маша. Из записных книжек - Л. Пантелеев

Со стороны могло показаться: вот бабушка уже не нужна. Уже вычеркнута. Уже отрезанный ломоть.

Нет, конечно, — очень даже нужна. И очень даже не отрезанный ломоть. Но быть вчера с бабушкой — это значило прощаться, огорчаться, признаваться в любви и все время бередить рану, все время, ежеминутно, помнить о предстоящей разлуке…

. . . . .

Сейчас Машка предвкушает удовольствие: мама оттачивает — все сразу! — Машкины чешские цветные карандаши. Машка будет рисовать.

Мама жалуется, что Маша рисует зеленые цветы.

— Ну и пусть рисует, как ей хочется.

— Не учить, значит?

— Не знаю, нужно ли учить в этом возрасте.

— Ты, значит, хочешь, чтобы из нее выросла абстракционистка?

— Нет, думаю, это не обязательно, чтобы абстракционистка.

9.3.61.

Вчера весь день сидели дома.

Перед сном мы читали с Машей английские песенки Маршака. Некоторые стихи (например, о котятах, которых выгнала, а потом пощадила хозяйка) она может слушать буквально без конца, то есть раз двадцать прослушает и:

— Еще! Еще!

Попросила подарить ей эту книгу. То есть в личную собственность. Подарил. Книга — единственный вид собственности, которая не портит человека.

. . . . .

Сегодня с утра сидит с мамой визави: мама разматывает синюю шерсть. Машка учит стихи.

Спрашивает:

— «Нынче» — это «сегодня», да?

А вчера сказала:

— Мамочка, дай мне, пожалуйста, огарочек свечи.

Это все — из стихов.

. . . . .

Перед сном.

— Смазать тебе губки вазелином?

— Да, смажь, пожалуйста. Они у меня опять трескаются.

Мама смазывает ей губы.

— Что ты морщишься? Не нравится?

Маша вздыхает.

— Мало ли что нам в жизни не нравится… а надо!..

. . . . .

— Мамочка, спрячь эту (серебряную) бумажку. Мы завтра, как проснемся утром, будем бусики делать. Ты до утра потерпишь, да? Ты руки вот так сожми и терпи.

. . . . .

С каждым днем Маша говорит правильнее по-русски. И в некоторых случаях мы с мамой даже огорчаемся. Например, она самостоятельно — никто ее никогда не поправлял — выправила в своем языке «галявит» на «говорит».

А нам это «галявит» очень нравилось.

Некоторые слова еще обтесываются.

Раньше температура была «тимантулька».

Сегодня слышу — говорит про свою куклу:

— Надо ей тиримпатуру смерить.

— Что, что у нее?

— Тиримпатура.

И при этом старается выговорить каждую букву отчетливо.

12.3.61.

Мама вчера очень поздно легла, ночью ее разбудила Маша, просила пить. Вторично заснуть было трудно. К утру же мама разоспалась, видела себя во сне на «старинном» балу. Видела себя молоденькой девушкой. Танцевала в белом платье. Играла музыка. И вдруг вальсирующая мамся наша слышит:

— Мама! Мама!..

— Думаю, это не меня зовут. Это — какую-то взрослую женщину.

Открываю глаза и вижу — Машка сидит на своем диване и смотрит на меня.

— Мамочка, ты что во сне видела?

— Я бал видела.

— А я тоже сон видела.

— Что же ты видела?

— Я видела, что наш Кисоня во сне смеялся!

. . . . .

Прохожу мимо столовой и вижу сквозь стеклянную дверь: Машка сидит на тахте, держит двумя руками крохотную бумажку от шоколада и читает что-то вслух кукле Эмме, которая сидит рядом.

Приоткрыл дверь, заглянул.

— Я ей читаю, — говорит Маша.

— Это что — газета?

— Да… газета… Хрущёв…

. . . . .

Сегодня утром Машка сочинила стихи:

Расшумелся шар земной,И пропал он под водой.

Стихи эти ей очень нравятся. Объясняла: написала эти стихи потому, что вспомнила, как один раз ходили на Неву и как там было красиво.

Я маме говорю:

— Маше вспомнилось, как вы с ней и с бабушкой ходили на Неву.

Думал, когда они октябрьскую иллюминацию смотреть ходили.

— Не с мамой, а с тобой, — перебила меня Маша.

И я сразу вспомнил темный осенний вечер, домик Петра Великого, спуск к Неве между двумя драконами…

Как видно, сильное впечатление произвело на Машу это зрелище: густая черная вода, шум невской волны… Но откуда шар земной?

Когда я пришел завтракать, она записывала свои стихи! Да! Собственноручно записала (консультируясь в некоторых случаях со мной и с мамой) обе строчки.

Я спрашиваю:

— Ты что — писательница?

— Да, — ответила она. — Буду… Может быть.

А стихи, надо сказать, страшноватые.

16.3.61.

Вчера не гуляла. Весь день играла, читала, слушала мамино чтение, разглядывала со мной «Мурзилку» и «Костер». В «Костре» понравились рисунки Харкевича к повести Бикчентаева «Дочь посла»: на девочку напала змея, девочка играет с обезьянкой, мальчик тонет и прочие заманчивые ужасы.

. . . . .

Утром сегодня спутала, обмолвилась:

— Звонильник не будил еще?

. . . . .

— Видел, какое сегодня солнышко?

— Да, видел.

— Где ты видел?

— Во сне.

— А-а-а, в своем «восне» ты видел?!

17.3.61.

Вечером была у меня. Слушала с интересом далеко не лучшую, довольно-таки тягомотную житковскую книгу «Что я видел».

. . . . .

Приходит мама и с трагическим юмором сообщает:

— Хороша у нас Машка! Очень своевременно цитирует:

Лучше, мама, не пищи, —Ты мне няньку поищи

Нет, дочка, довольно! Обойдешься без няньки, большая уже…

22.3.61.

Мама с Машей ходили в гости к тете Леле Мороз.

По пути мама показывала Машке все достопримечательности.

Показала Медного всадника. Потом показала собор. Машу заинтересовали ангелы на кровле. Она привыкла, что почти все, о ком она спрашивает, уже умерли («А где теперь Петр Великий?» — «Он уже умер». — «А где Пушкин?» — «Он умер».).

Так и тут.

— А где теперь ангелы? — спросила Машка.

. . . . .

Рано утром мама проснулась:

— Маша, зажги свет!

— Нет, не зажгу.

— Это почему?

— Надо сказать: «Пожалуйста, зажги».

Это называется — перезавоспитали!

. . . . .

Вчера показывал Маше открытки с видами Ленинграда.

Показал фальконетовского Петра:

— А это кто?

(Видела этот памятник несколько раз, на днях проезжала мимо него с мамой.) Сморщила лобик. Думает.

— Мягкий знак?

Смотрит на меня. По глазам вижу — сама чувствует: что-то не так.

— Ой, как это? Мягкий… всадник? Мятный всадник?!

. . . . .

Утром сегодня:

— Мама, ты уже ела?

И быстро, не дождавшись ответа:

— Скажи: «Как видишь».

Знает уже все речевые штампы родителей.

. . . . .

Писал вчера большими печатными буквами у нее на глазах:

Маша пила чай.

Мама пила какао.

Папа пил воду.

Бабушка пила молоко и так далее.

И Машка довольно бегло читала. Впрочем, «бегло» — не то слово. Долго смотрит на бумагу, пожимает плечами, ерзает:

— Не знаю. Не могу.

А потом сразу:

— Тетя Ляля пила кофе.

Главное — понять, в чем фокус. Очень мешает, что буквы «эн», «эм», «бе», а не «б», «в», «н».

29.3.61.

Вчера были у нас две московские дамы. Машка, как всегда при гостях, была хороша, мила, благонравна, чего нельзя сказать о гостьях. Хотя обе дамы педагогессы, ведут они себя при детях постыдно.

Есть отвратительная манера обращения с детьми: сюсюканье.

Но есть еще более ненавистный мне вид разговора с ребенком, когда взрослые развлекают себя малышом, растлевают его своими взрослыми похабностями и пошлостями.

— Ну как, Ваня, не выпиваешь еще? А жениться как — не собираешься?

— Машенька, маникюр ты скоро будешь делать?

— Смотрите, как она поглядывает на Семена Сергеича. Ох, берегитесь, Семен Сергеич! — и тому подобное.

Бывало, что в таких случаях я брал Машку за руку и выходил из комнаты.

. . . . .

Играла со своим любимчиком Чиполлино, взяла его за ноги и стала крутить. Бац! — ноги отлетели. В другую сторону летит туловище, а проросшая зеленым луком голова — та и вовсе закатилась под диван.

Умоляла меня:

— Почини!

Не раз чинил ее кукол. Но тут починить невозможно.

— Погиб, — говорю, — твой Чиполлино.

— Как погиб?!! Он же игрушечный.

— Игрушки, Маша, тоже погибают.

. . . . .

Была у нас в гостях тетя Минзамал. Машка ей рассказывает:

— Ты знаешь, какая у меня беда случилась. Чиполлино у меня сломался.

— Ничего, ничего, — равнодушно говорит Минзамал.

И это равнодушие взрывает Машку.

— Что «ничего»?!! Ты разве не знаешь, что он был мой любимчик?!

Тетрадь десятая

31.3.61. Ленинград.