В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Но все это так, для проформы. Женщины больше не придут. И не позвонят. Это можно утверждать почти со стопроцентной вероятностью. Случайные посетительницы. Бродяги по долгу службы. Шабашницы-бесшабашницы. Птицы перелетные. По соломинке, по травинке строят свое гнездышко. Ищут. Что-то находят. Тащат к себе. Испытывают. Пишут отчеты. Кто-то что-то где-то кому-то сказал, от кого-то услышал — и вот они уже примчались, вестницы-предвестницы. Предвозвестницы. Сто граммов им хватит, пожалуй, на год испытаний. Питание всему коллективу на целый год. Потом у других выпросят. Еще год жизни. Так подаяниями и живут. Как тут не дать?..

— До свидания. Спасибо. Извините за беспокойство.

— Всего доброго. Звоните. Заходите…

И т. д.

Прощание. Рукопожатия. Дежурные улыбки. Художественное оформление впустую потраченного времени.

— Так что будем делать? — вновь обращается Триэс к сотрудникам, возобновляя прерванный разговор.

В это время снова звонит телефон.

— Сейчас не могу. Занят. Позже.

Вешает трубку.

— Что будем делать?

Опять звонок.

— Начальство требует…

Через полчаса возвращается.

— Мы так и не договорили.

Опять его дергают, вызывают куда-то.

Челночные операции продолжаются, рабочий день неумолимо движется к завершению. Триэс приглашает всех после работы к себе домой.

— Там и поговорим. Посидим спокойно…

Беготня по кабинетам и этажам притупляет сердечную боль, смиряет живые чувства, и к концу дня человек как пьяный: море ему по колено.

Учрежденческая карусель! Почти уже биологическая потребность современного человека куда-то нестись, лететь, кружиться. Великое освобождение от собственного «я». Ежедневная бесовская игра в занятость, полный бальнеологический курс избавления от любых душевных недугов и страданий. У подвергнутого лечению на учрежденческой центрифуге включаются защитные механизмы организма, срабатывают безусловные рефлексы, активизируется система торможения, и случайно попавшая, например, в любовные сети жертва вдруг осознает, что никакой, собственно, любви нет, не было и быть не может. Ее просто в природе не существует. Есть только некая жажда, для утоления которой достаточно одного стакана свежей холодной воды. Насчет же любви человек ошибался. Заблуждался. Он просто выдумал эту любовь, поскольку в реальной повседневной жизни, во всех этих циркулярах, письмах, телефонных звонках, переговорах, заседаниях, совещаниях, перестановках, рокировках, учрежденческих играх и вакханалиях нет для нее ни времени, ни места. И вот даже само слово, само понятие «любовь» постепенно вытесняется из сознания пациента — как легкая жидкость вытесняется более тяжелой.

Если бы Сергей Сергеевич сразу оговорился, что приглашает к себе сотрудников на чай, то сама собой отпала бы возможность двусмысленного толкования слова «посидим». К сожалению, руководитель лаборатории не сделал этого. Но там, где нет точности формулировок и чистоты помыслов, неизменно возникает соблазн, выползают наружу всякие страстишки — и поди их потом уйми, загони обратно.

…Мужской разговор за столом в доме Сергея Сергеевича закручивается спиралью вокруг ответа на поставленные днем вопросы: «как быть?», «что делать?» — тогда как две женщины, жена хозяина дома и его аспирантка, беседуют отдельно. Они ведут между собой как явный, так и тайный словесный поединок, во время которого многое узнают друг о друге, хотят же узнать еще больше: то главное, что трудно передать с помощью обыкновенных слов.

— Когда Сергей Сергеевич…

— Да, да, когда он был с  в а м и  в Приэльбрусье…

Нет, не случайное уточнение. Как раз очень существенное. Вот именно «с  в а м и». Именно «в Приэльбрусье»…

Дина Константиновна пристально, точно сквозь прорезь прицела, смотрит на собеседницу. Она улыбается ей открытой, приветливой улыбкой. И Инна не выдерживает взгляда, опускает глаза, краснеет…

А трое подвыпивших мужчин в другой, сильно прокуренной комнате продолжают обсуждать свои проблемы.

— С чего началось? — шумит Гурий.

— Тише, не глухие…

Это Ласточка. Его голубые глаза светятся ангельским светом.

— Помолчи!

— Пусть скажет, — добродушно дозволяет хозяин. — Только не злись, Гурий…

Здесь, у него в доме, собралась испытанная гвардия, три друга-мушкетера, и что бы ни случилось, они всегда вместе. Всегда заодно. И от этого становится тепло на душе. Уверенно и надежно. Снег тает, бегут ручьи, солнце светит. Весна.

— И скажу, — уже рычит Гурий, сбрасывая с плеча расслабленную руку шефа. — Хватит из себя начальника строить!

Гурий становится похож на большого разъярившегося пса. Пожалели его, видите ли, погладили. А он взял и огрызнулся, щелкнул зубами.

Что, в конце концов, обидного сказал Триэс? «Зачем злишься, Гурий?» — только и спросил. Мол, ты, Гурий, хороший человек, и негоже тебе злиться на друзей. Но у Гурия уже тормоза заклинило, и эта жалость на него, это панибратство — как красное на быка.

— Сволочь, — быстро говорит Гурий. — Сволочь! — и мелко дрожит, будто насквозь продрогший пес или как перегретый мотор на больших оборотах.

— Спятил? — подскакивает к нему Ласточка.

Гурий отшвыривает его. Валера снова бросается. Словно с гранатой под танк.

— Тему прикрыли — и ладно! Аскольда забрали — плевать… Думаешь, все слепые? — тяжело дышит Гурий. — Или дураки? Аскольд не хотел… не хотел он заниматься кротонами. Ты ведь его заставил. Он тебе мешал — ты его выжил…

— Что?! Я выжил Аскольда? Зачем? Иди-ка проспись…

— Ты ему мстил! — орет Гурий.

— За что?

— За то, что он талантливее тебя. За Инну!

— Тише! Тише! — хватается за голову Ласточка.

Триэс не отвечает. Триэс пытается поглубже вдохнуть, но что-то у него не очень получается. Он стоит посреди комнаты бледный, трезвый, совсем одинокий.

— Так, — говорит он наконец. — Поговорим завтра.

— Иди ты!..

Гурий гоняет желваки по скулам. Ласточка в панике.

— Как не стыдно!

— Пусть, Валера, стыдятся те, кто довел институт… Превратил его в богадельню… Кто отирается целыми днями в кабинетах, вместо того чтобы…

Ласточка замахал руками. То ли мучающаяся бессонницей оса влетела в комнату. То ли Гурий совсем уж хватил через край. То ли накурили сверх меры, и Валерий Николаевич пытался поскорее выгнать дым через открытую форточку. «Придется теперь этому идиоту уходить из лаборатории», — подумал он обреченно.

Гурий же продолжал скандалить, не обращая внимания ни на размахивающего руками Ласточку, ни на окаменелость шефа:

— Трусы. Всего боитесь. Всяких там ублюдков. Угождаете начальству, пыжитесь, изображаете деятельность…

Гурий опять было двинулся на Триэса, но Ласточка снова возник на его пути, уперся руками Гурию в грудь — и не пустил.

Женщины слышали только громкие голоса в столовой, но были слишком увлечены друг другом, чтобы прислушиваться и вообще интересоваться чем-либо еще. По каким-то едва уловимым признакам они вполне оценили силы и возможности друг друга и теперь как бы пришли к негласной договоренности: не вступать в борьбу. Так договариваются, наверно, одинаково сильные животные и целые сообщества людей — жить в мире, каждое на своей территории.

А мужчины не унимались.

— Гурий! Сергей Сергеевич! — метался меж двух огней Ласточка. — Что же это?

Взгляд у Триэса был тяжел. Под глазами набрякли мешки.

— Мужики!!!

Табачный дым ел глаза.

— Так хорошо жили, и вдруг…

Хохолок на голове Ласточки смешно вздрагивал.

— Я жду извинений до десяти часов завтрашнего утра, — сказал Триэс. — В противном случае…

— Сергей Сергеевич! — заскулил Ласточка.

— Все, — отрезал Триэс.

Они вышли из комнаты.

— Куда вы? — удивилась Дина Константиновна.

— Домой, — каким-то придушенным голосом ответил Валерий Николаевич. — Дети…

— Погодите, чай…

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз.

— А ты, Гурий? Ну что же вы это все одновременно?

— Я тоже, пожалуй, пойду, — сказала Инна.

Дина Константиновна не удерживала.

Когда трое вышли из подъезда, стоял поздний холодный вечер. Воздух пах по-осеннему. В небе зажглись крупные звезды. Где-то лаяли собаки, слышались редкие голоса. Гулким эхом отдавались шаги по асфальту, а у самой опушки леса тишина стояла непроницаемо-плотной, глухой стеной.

— Что там у вас случилось? — спросила Инна.

Никто не ответил.

Стучали каблуки. Громко дышал Ласточка. Тяжело сопел Гурий. Постепенно к этим звукам примешался еще один. Будто приблудный щенок бежал в темноте рядом, поскуливая. Потом раздалось громкое, судорожное всхлипывание, огромная тень от фонаря метнулась в сторону, отделилась от идущих по шоссе и, жутко завывая, устремилась к лесу. Инна бросилась следом, в темноту. Обхватив руками дерево близ дороги, Гурий плакал навзрыд.