Муж, жена и сатана - Григорий Ряжский

Мишка, конечно же, знал об этом и не забыл. Он вообще никому ничего не забывал. Однако прошли годы, и благодарность, так и не отыскавшая для себя оказии проявиться, рассосалась вместе с приходом новых уложений, поступков и капиталов. И то правда, если б Лёвушка тогда пострадал хотя бы финансово или как-то еще ощутимо, то было б, может, о чем подумать. А так что — овеществить благодарность просто за то, что доброй души мужик? Маловато для нормального человека, согласитесь.

Теперешняя ситуация, в которую вовлекал его Гуглицкий, Мишке пришлась по вкусу сразу же. Еще до того как Лёва завершил окончательно формулировать эту странную просьбу, Шварцман уже мысленно просмотрел расклад. Подвигал пешками туда-сюда, съел слона и убедился в полной безопасности короля с королевой. Тем более, как объяснил сам Лёвка, костяшка эта наверняка, если и есть, то не в экспозиции, а заныкана где-то в запасниках, крайних от пригляда. И так же стремительно Мишка принял решение в дело это упасть, из которого теперь лишь оставалось выкроить привычный максимум. В любом эквиваленте, привередничать он не станет.

— Хорошо, Миша, — помолчав, предложил Гуглицкий, — наградной кортик Пельше, Арвида Яновича, члена политбюро. Именной. Рукоять — золото 96-й пробы. Подарок ЦК КПСС. С документами. Отвечаю, что не фуфловый, ты меня знаешь.

Эквивалент был грамотный, это Мишка сразу для себя отметил. Но это же самое обстоятельство его и смутило. Лёва не первый год в их делах, сам грамотей каких поищи, расстанется с вещью? А кортик этот был вещь. Уж он-то понимал в этом, Мишка Шварцман. Любой мало-мальски уважающий себя банкодел с Рублевки схватит и не выпустит из рук — потом друганам-банкоделам похваляться станет, пальцем в монограмму тыкать. И бабки там — не вопрос. Что-то в этом раскладе явно не соответствовало шкале привычно устроенных Мишкиных ценностей, выбивалось, разрушало заведенный порядок жизни.

Именно по этой причине, предварительно сделав лицо, он и сказал Гуглицкому то, что сказал. Знал, что может вообще остаться ни с чем, но решил-таки идти ва-банк.

— Ты в своем уме, Лёва? — Удивление его было искренним ровно настолько, насколько того требовала разработка. Он медленно поднялся и отчеканил по слогам: — Кортик за музейную вещь, выкраденную из этого же музея? — и захлопал глазами, изображая не потрясение даже — уход в иную реальность. — Ленка получит срок, а я должен этот самый кортик Пельше воткнуть себе в глотку, что ли?

— Чего ты хочешь? — сухо спросил Лёва. Разговор этот ему уже начал надоедать, но других вариантов не просматривалось. Подкупать неизвестного сотрудника — себе дороже выйдет, никакой Гоголь потом не спасет при всем желании. Как бы ловко ни перемещался он легкой своей оболочкой и не двигал тяжелые предметы.

Мишка снял с лица непонятку и сел обратно. И уже по-деловому сформулировал условия сотрудничества.

— Значит, так, Лёва. Рыцарь, в полной амуниции, как это у вас там… латное облачение, и со всем прикидом до нательной поддевки. Комплект, короче. — У Лёвы захолодело подмышкой, левой, ближней к сердечной мышце. А Мишка продвигался дальше, не выказывая лицом ни малейшего смущения. — У тебя их два, Лёва, один четырнадцатого века, кажется, другой — пятнашка, верно? — Лёва кивнул. — Так вот, отдашь четырнадцатого который. Того, что слева у тебя стоит, от окна. От попугая — справа. — Лёва приоткрыл было рот, но Шварцман жестом руки остановил его. — И еще. Заберу до дела. Иначе… сам понимаешь, Лёвчик. Риск попасть на кидняк, как и ненужные разборки — не моя сильная сторона. Так что считай, это неукоснительное условие нашей с Ленкой работы по твоей голове. Ну не по твоей, а по той, что тебе понадобилась.

— Послушай, Шварцман, а ты хотя бы имеешь представление о том, сколько сегодня на рынке стоит то самое, что ты хочешь поиметь за никому не нужную кость круглой формы? — тихо спросил Лёва, чувствуя, как буровой станок, включенный на самые низкие обороты, начинает медленно, подымаясь снизу вверх, буром своим наматывать на себя его кишки и селезенку.

— Само собой, — в том же духе, не прибавив громкости, отозвался Мишаня. — А сам-то в курсе, сколько я и Суходрищева моя оттянем на двоих, если дело не выгорит?

— Ну, а не отыщется он там, тогда как же? — Последний вопрос, который задал Лёва Гуглицкий, был абсолютно справедливым и своевременным. Но, видно, Мишаня и к нему был готов. Он пожал плечами.

— Возврат, какие вопросы. За беспокойство накроешь поляну, и все дела.

«Пора кончать этот бредовый базар, — подумал Лёва и поднялся со скамейки, — нет так нет, значит, не судьба ему в отрыв уходить, классику, пусть тут сидит, в комнатах своих мемориальных и пишет письма со своей души-гоголь-нет. Ну не могу я выше себя прыгнуть, не умею».

И сказал Мишке, уже на прощанье:

— Только я хочу присутствовать при этом сам. Искать буду вместе с Суходрищевой. Я должен убедиться, что он оттуда, а не с помойки.

— Да не вопрос, Лёвчик, — пожал плечами Мишаня. — Вместе так вместе, даже веселей будет.

Когда еще через два дня Шварцман приехал забирать рыцаря, тот уже был разобран на куски, каждый из которых был нежнейше упакован заботливыми Лёвкиными руками. Пока Шварцман, взяв на подмогу человека, перетаскивал вниз фрагменты рыцарского облачения, Прасковья стояла рядом и охала вслед каждой упаковке, уносимой из дома чужими людьми. Там, где возвышались оба железных истукана, нынче предстояло торчать всего одному. Гоголь, кося глазом, молча наблюдал за разграблением. Лёва подошел к клетке, просунул палец между прутьев, почесал Гоголю голову и сказал:

— Это Шварцман нашего рыцаря уносит. Запомни — Швар-р-ик!

Судя по всему, печаль события птице все же передалась, и поэтому, провожая в последний путь обернутый поролоном финальный кусок истукана, Гоголь откомментировал ситуацию, не сумев удержать себя от прощального слова.

— Швар-р-ик — зар-раза! Швар-р-ик-зар-раза! Швар-р-ик-зар-раза!

— Научил уже? — бросил через спину Мишаня, выходя уже совсем. — Поглядим, что он скажет, когда ты свое получишь. Кто у него заразой будет и кто благодетелем.

В это время другой Гоголь строчил в адрес Аделины очередное неравнодушное послание.

«…да, несомненно, во многом могу согласиться я с господином Набоковым в том, что и сам я испытываю отменным образом… Изворотливый лгун? Пожалуй… Быть может и даже в немалой степени… однако ж там, где я сатиричен, где насмешлив, где остер против собственного на то порой моего же желанья… где не жажду и не борюсь против устремленья своего же вычистить и прилизать действительную картину провинциальной и не только жизни народа моего… там я и смею и могу быть названным изворотливым лгуном, понимая под этим выраженьем и придавая ему иное, отчасти шутовское значенье слова самого…»

Проводив Шварцмана, Лёва зашел в спальню. Адка, согнувшись у стола крючком, неотрывно считывала с экрана буквы и слова, сыплющиеся на нее как из пулемета средней скорострельности.

«…провозглашая абсурд моей любимой музой, господин Набоков достигает важного уточненья, что абсурдное, а вовсе не причудливое и не комическое, граничит у меня с трагическим…»

Лёва склонился к экрану и тоже попробовал почитать.

«…под абсурдным понимает он для себя такую ситуацию, когда нечто, вызывающее жалость, то, что в менее уродливом мире связано с самыми высокими стремленьями человека, с глубочайшими его страданьями, с самыми сильными страстями… оказывается в кошмарном, безответственном мире, какой смастерил именно я…»

— Понимаешь чего или делаешь вид? — Гуглицкий потер переносицу и уставился на поглощенную чтением жену. — А я рыцаря нашего отдал. Шварцману.

— В каком смысле? — пробормотала она, не отрывая глаз от экрана. — Зачем?

— Зачем… А затем… за этим, за самым, — вяло отозвался Лёва, удаляясь от письменного стола, — за тем, что голову надо возвращать, Адусик… — и уже находясь в дверях и подергав на всякий случай ручку спальни, добавил: — Голову… абсурдисту нашему, башку его. — И вопросительно глянул в потолок над письменным столом. Однако буквы на Адкином экране бег свой не замедлили и не остановили, продолжая столь же стремительно вырисовываться и складываться в очередные слоги и слова…

«…именно тогда жалкий мой Акакий Акакиевич становится у него абсурдно трагическим, поскольку, как человек, он порожден силами, каковые и пребывают в подобном противоположении к его человечности…»

25

Леночка Суходрищева, милейшая дама, опытный музейщик и искусствовед, хранитель отдела рукописей Бахрушинского музея, узнав о намерениях мужа использовать ее в качестве сообщника при выносе из запасника чьей-то черепушки, в восторг, разумеется, не пришла. Однако выяснить необходимую для дела информацию пообещала.