Судьба открытия - Николай Лукин

Но главное — это боль в ноге. Такая острая, что он застонал при первом шаге.

«Дьявол! Врешь, пойду! — исступленно бормотал он, ковыляя вверх по косогору. — Врешь… Ну, ах ты, дьявол!..»

Однако далеко уйти ему не удалось.

С отчаянием он подогнул ушибленную ногу и осторожно опустился на колени. Тело пуще прежнего трясется. Скинул с себя вымокший полушубок. Нащупал в кармане кусок кремня и стальную пластинку. Увидел сухой мох, вытер об него свое огниво. Потом искры плохо высекались — от дрожи все не мог попасть пластинкой по кремню. Но вот во мху, дымя, затлела точечка. Он принялся вздувать ее. И через несколько минут его уже обдало благодетельным теплом костра.

Еще не согревшись как следует, он будто провалился в черную пустоту. Проснулся снова от холода: догорающие угли подернулись золой. Точно во сне блуждал вокруг, хромая собирал для костра валежник. Опять ложился у огня и словно наяву чувствовал перед собой жаркое сияние дуговых ламп. Ему казалось, что надо исправить один из вращающихся абажуров, а он не может сделать этого. Надо, и нельзя. На руках у него кандалы, которыми он непременно разобьет приборы-фильтры, если поднимет руки к абажуру. А Егор Егорыч — куда же он делся? Ведь сказано старику не уходить!

— Егор Егорыч, дров подбрось в костер! Дров! Егор Егорыч!

Светило солнце, и как-то сразу вместо солнца — звезды. Нужно вон к той ели присмотреться. Ель, а отчего-то лапы с когтями протянула. Над всем миром. Нет, это колдун из «Страшной мести». Реет над тайгой. Взлетел с рисунка книги — есть такая книга в корпусе, в библиотеке…

Почему костер не горит?…

И озноб. Ледяная, продолжало чудиться, вода.

Стены бревенчатые, окошечко маленькое, с переплетом крест-накрест, четыре стекла в окне. Лисицын разглядывал дальше: русская печь, низкий закопченный потолок…

«Что ей надо, — думал он, — что она хочет, кто она?»

Повязанная ситцевым платком женщина наклонилась над ним, прикоснулась чем-то твердым к его губе. Тихо приговаривала:

— Варнак, а душа, поди, человечья… Испей, паря, чо ж ты… Ну, испей…

Лицо у нее было с чуть косым, по-монгольски, разрезом глаз, немолодое и в суровых морщинах. А голос — певучий, грудной.

— Смо-отрит… — заметила она, словно удивилась.

Руки у нее большие, и в них глиняная кружка. В кружке немного тепловатого чая.

— Нешто полегчало малость? Как тебя звать-то? — спросила она.

Лисицын через силу произнес:

— Владимир.

— Кешка, — закричала женщина кому-то в сторону, — беги покличь политика! Очухался беглый, Владимиром зовут… Кешка, ты где-ка?… Иди!

Не только определить в мыслях свое положение, но даже просто шевельнуться Лисицыну мешала слабость. Он прикрыл веки и с равнодушием обреченного подумал: пусть с ним что угодно делают. Ему все равно.

Потом он увидел, что возле него стоит некто черноглазый, в поношенной, потерявшей первоначальный цвет студенческой тужурке.

— Здравствуйте, — сказал этот, в тужурке, и поклонился.

Лисицын слегка кивнул.

— Говорить вам не трудно?

— Трудно, — ответил Лисицын и только сейчас понял, что ему в самом деле трудно говорить.

— Ага, — заторопился черноглазый, — тогда послушайте… Вы мне можете верить. Фамилия моя — Осадчий. Я бывший студент Петербургского университета. Здесь в ссылке…

— Из Петербурга? — шепотом переспросил Лисицын.

А Осадчий ему наспех объяснял: тут — одинокая таежная заимка. Хозяйка заимки — вдова, по имени Дарья. С ней живут два сына и больше никого.

— Сыновья ее и подобрали вас. У них вы в полной пока безопасности. Вы много говорили в бреду — бессвязно, но я слышал, упоминаете Павла Глебова и про поездку вместе с ним в Швейцарию. Глебов мне известен. Я заключил отсюда, что наши с вами политические взгляды одинаковы.

Вся речь Осадчего прошла мимо сознания Лисицына. Однако же ему теперь стало очень тревожно. Он попытался приподняться на локтях. Зачем он здесь лежит? Нельзя лежать. Схватят, наденут кандалы… И люди какие-то вокруг… Выскользнуть надо, спрятаться куда-нибудь. Еще огромное пространство впереди: дойти, пока нет морозов, перевалить через Уральский хребет.

«Спрошу»,- подумал он, глядя на Осадчего. И прошептал:

— А сколько верст?

— Бредит! — сказал Осадчий, взглянув на Дарью. Затем — опять Лисицыну: — Не буду утомлять вас. Поправляйтесь. Если потребуется что, за мной посылайте. Я почти по соседству…

В избе все происходило будто бы не постепенно, а скачками. Вот — Осадчего уже нет, а перед Лисицыным стоят трое: Дарья и два рослых парня в холщовых рубахах. Один из них приглаживает на голове вихор. В избе вкусно пахнет жареным мясом. Дарья рассказывает нараспев:

— Признал его за своего, однако. Ну так чо, я говорю, не пропадать же!..

Через минуту она снова поднесла Лисицыну глиняную кружку:

— Хлебни — отварчик для тебя хорош!

Лисицын не ответил: он заснул.

Дарья усадила сыновей обедать.

Их семья промышляла охотой. Сама Дарья уже редко ходит по тайге с ружьем, но если ей случается, то белку или птицу бьет не хуже сыновей. Характер ее крут, и сыновья повинуются ей беспрекословно.

Младший из них, Кешка, который, кстати говоря, один на один играючи валит крупного зверя, кажется ей пока несмысленышем. А старшего, Ваньшу, она решила вскорости женить. Присмотрела ему невесту в ближней деревне. Деревня эта от заимки только часах в двух ходьбы.

Именно оттуда, из деревни, на их заимку по временам заходит Осадчий. Дарья относится к нему с уважением. Он научил грамоте Кешку и Ваньшу. И братья иногда берут его с собой на охоту.

…Теперь Осадчий шел по тропинке в деревню.

В тени высоких елей казалось как-то особенно глухо. Только в вершинах шумел ветер. Пахло сыростью, прелым болотом, грибами. Назойливо звенели комары. Он шел и, сам того не замечая, похлопывал себя ладонью то по щеке, то по затылку.

Осадчий думал о незнакомом больном человеке — несомненно, товарище по партии, предпринявшем побег из каторжной тюрьмы. В бреду это причудливо сплелось с какими-то опытами по естественным наукам…

Надо бы найти хоть фельдшера, которых может держать язык за зубами. В селе Кринкино, говорят, недавно появился ссыльный медик.

Тропинка поднялась на бугор. Сразу засверкало небо, повеяло солнцем и ароматом смолистых деревьев.

Химические термины в бреду…

Остановившись на бугре, Осадчий вспомнил: в последнем письме Кожемякин пишет, что в мансарде на Французской набережной уже никого из прежних не осталось. Позже всех земляков ее покинул Гриша Зберовский. Окончив университет с непонятным промедлением на год или на два, Гриша наконец поехал в уездный город Яропольск — учителем в тамошнюю гимназию.