Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Приметы и суеверия. - Елена Лаврентьева

18 марта был день для меня памятный. После утренней молитвы я долго припоминал добрейшую и нежную мать. По необходимости и заведенному порядку собирался для движения вертеться и скакать, чтобы дать крови легкое обращение, как делывал каждый день, но не мог. Я лег на постель, заложил обе руки под голову и горько заплакал. Часовой в эту минуту приподнял завешенную снаружи тряпку с окошечка в дверях: я вскочил, стал к нему спиною, к решетке, и слезы потекли обильно. «Вот дамская истерика или нервный припадок! — подумал я. — Вот что наделала крепость в два месяца, а что будет дальше?» Опять лег, закрыл глаза; мне слышался голос матери, она меня утешала и благословляла. У кровати я бросился на колени, упер голову о край кровати; не знаю, как долго я молился, но душою был с нею. Я встал, когда сторож отпирал замки и принес мне обед; отломив кусочек хлеба, велел ему унести обед. В этот же день к вечеру была моя очередь писать к милой жене моей; письмо это сохранилось; в нем прошу убедительно уведомить меня о моей матери. Через три дня получил ответ, что хотя здоровье ее слабо, но ей не хуже. Впоследствии, через два месяца, сообщила жена подробно, что мать моя скончалась именно 18 марта, во втором часу пополудни, что она в этот самый день поутру приобщилась святых тайн и в присутствии отца моего и двух сестер объявила священнику и всем прочим присутствовавшим из родных и прислуги, чтобы никто не укорял меня в причине ее смерти, что, напротив того, я из числа тех ее детей, которые от самой колыбели причиняли ей меньше забот и доставляли больше радостей, и что она до последнего дыхания жизни сохранит ко мне чистейшую любовь. Кто изъяснит это сочувствие, это видение того, что совершалось в ту же самую минуту за 350 верст от меня? Телеграфной проволоки тогда не водилось нигде; телеграмма передала бы весть и ответ; но кто передал мне звук голоса?{11}

В молодости моей имел я поэтическую привязанность к одной благородной девице (дочери Александра Николаевича Муравьева, Софии) и намеревался быть ее женихом, хотя покойная мать моя прозорливо старалась меня от этого отвратить и говорила мне: «Я чувствую, что другая тебе назначена». — Накануне 31 августа 1851 года в часу в 4-м утра спал, и сон мой вдруг перешел в состояние просонок, так что я окинул взглядом комнату, в которой я лежал (на матраце на полу), и мебели тут стоящие видел, освещенные утренним светом, а еще увидел стоящую предо мной человеческую девичью фигурку очень невысокую лилового цвета, который имела не только ее одежда, но и тени лица и цвет глаз, проницательно, глубоко смотревших на меня, глаза эти как бы пронизывали меня насквозь. Лицо Софии Муравьевой узнал я, и глаза ее насквозь смотрели мне прямо в душу столь испытующим взором, что я содрогнулся. Тут мне точно кто-то вложил в мысль, что от меня зависит избавиться от видения сего или продлить его. Я немедленно избрал первое и с тем намерением перекрестился: видение исчезло, и я, так как было рано, опять заснул. — В следующий за тем день получил я письмо от тетки, которая, любя меня, с большими предосторожностями, извещала меня о кончине той, которую я любил, последовавшей в ночь 31 августа. Я был целый день как схваченный чем-то, ни о чем думать не мог и все сидел, вперя глаза в механизм часов, пораженный мыслию, что я во времени, а она в вечности. Потом поразила меня мысль, что я имел видение то именно в ночь ее кончины и что, вероятно, была то ее душа, по разлучении от тела явившаяся мне, как говорится — прощаться, а как мне казалось — испытать или осмотреть, точно ли я любил ее, почему и посмотрела мне в душу так, что я испугался, тем более что ни прежде, ни после я никаких видений не имел{12}.

В 1855 году г-жа Ш. была классной дамой в одном институте в Одессе. Ее любимый брат находился при армии в Севастополе, и они аккуратно переписывались каждую неделю. Раз — это было 25 мая — г-жа Ш. проснулась утром по первому звонку колокольчика, будившего институток. Воспитанницы, с которыми она спала в одной комнате, лениво приподнимались.

— Вставайте скорее, дети, — сказала г-жа III., — смотрите, какое чудесное утро.

Ее постель стояла очень близко к окну. Оно не запиралось всю ночь. Под этим окном шла крыша институтского лазарета, невысокое здание которого образовывало прямой угол со зданием самого института. Г-жа Ш., говоря о погоде, взглянула в окно и вдруг увидела странную перемену декорации: вместо лазаретной крыши перед ее глазами поднимался зеленый вал с рвом внизу. По валу бежал офицер в фуражке. Он бежал прямо к окну, и г-жа Ш. с изумлением узнала в нем брата. Молодой человек вскочил в окно, подошел к ней и, крепко взяв ее обеими руками за плечи, так же крепко поцеловал в обе щеки.

— Что ты? Как сюда попал? — воскликнула она с удивлением.

Но он в ту же минуту повернулся, выскочил опять в окно и побежал обратно по валу. Добежав до средины, молодой человек вдруг сильно покачнулся, фуражка слетела у него с головы, и вслед за нею он сам скатился в ров… И все исчезло. Под окном институтской спальни опять тянулась лазаретная крыша.

Г-жа Ш. протирала глаза, думая, не сон ли ей приснился. Но на обеих щеках горели крепкие поцелуи брата, а на плечах оставались знаки от его пальцев.

Она взглянула на девочек. Они сидели молча и во все глаза смотрели на нее.

— Дети, я не спала сейчас? — в смущении спросила г-жа Ш.

— Нет, — отвечали они, — вы смотрели в окно, а потом с кем-то разговаривали.

В эту неделю г-жа Ш. вместо обычного письма от брата получила известие о его смерти. Он был убит 25 мая, в тот утренний час, когда его видела сестра{13}.

Конечно, есть вещи очень странные, и одну из этих странных вещей я вам сейчас расскажу. Тут дело было уже не с одним человеком, не с Грибоедовым на Синем мосту или в Тифлисе, а с двумя совершенно разно поставленными лицами. В подлинности этого факта сомневаться невозможно, потому что я сам не только исследовал, но должен был его исследовать. Дело было с той же самой Варварой Семеновной Миклашевичевой, о которой сейчас шла речь. У нее был один сын, Николай, которого она очень любила и который умер восьми лет от роду. Она его горько оплакивала и всегда по ночам очень долго о нем молилась. Раз ночью — это было летом — она стоит перед иконами, молится о нем и вдруг слышит, что у будочника (против самой ее квартиры была будка) голос ее сына очень громко спрашивает: «Который час?» Малютка несколько пришепетывал, и по этому одному и, наконец, по самым звукам голоса она не могла ошибиться. Она бросается к окну, отворяет его, слышит, как будочник отвечает: «Третий; да что ты, этакой маленький, по ночам шатаешься?», видит, очень ясно видит своего сына, видит, как он перешел от будки улицу к ее воротам и у самых ворот пропал. Боясь, не ошиблась ли она, не было ли у ней все это действием слишком сильно настроенного воображения, она разбудила людей, послала к будочнику спросить: видел ли он мальчика, говорил ли с ним? Оказалось, что видел и говорил. Когда я приехал (меня в то время не было в Петербурге), она мне все рассказывает и для того, чтобы удостоверить меня в подлинности факта, просит, чтобы я сам спросил будочника. Будочник этот был в то время переведен куда-то к Александро-Невской лавре. Я поехал, отыскал его, при ней расспрашивал: все оказалось верно и точно: видел и говорил{14}.

Видение матери

После двухлетнего супружества я лишилась мужа. Малютка-сын остался мне в отраду, и он один привязывал меня к жизни. Утешаясь его цветущим здоровьем, я думала; какая судьба неведомая носится над колыбелью твоею, дитя мое? Она неразгадаема; но все, чем ты будешь, уже теперь в тебе заключается. Наследовал ли ты благородную душу отца твоего, высокие его мысли; или навсегда улетели они от земли? Как бы то ни было, будь счастлив хоть теперь, на груди твоей матери! Но вскоре он занемог; пятеро суток боролся он со смертью; в жестоких терзаниях, не зная сна, я обливала его горючими слезами и не переставала молиться о сохранении его жизни. На шестую ночь недуг, казалось, утих: его дыхание становилось свободнее и он уснул на руках моих. Вдруг сверхъестественный блеск осветил комнату; предо мною предстал лучезарный Ангел. Его стопы едва касались земли, взор его был радостен, улыбка сияла на устах его. «Утешься, мать! — сказал он мне, и от звука голоса его сердце мое вострепетало весельем. — Я Ангел жизни и пришел спасти твоего сына». При сих словах он коснулся перстами младенца, и румянец заиграл на щеках его, болезнею изнуренных. В то же время по другую сторону от меня предстал другой Ангел. Не лучи, но белое, ровное сияние облекало главу его и стан. Темные ресницы осеняли голубые очи, и взор его подобен был свету луны, проникающему сквозь зеленые ветки дерев. «Я Ангел смерти, — сказал он, — сын твой мне принадлежит. Не печалься; не надолго будешь ты разлучена с ним: отец зовет его к себе». И Ангел глядел на младенца с неизъяснимой любовью, и лицо младенца просияло. «Он мой, — возразил первый Ангел, — я приготовил ему блестящее, великолепное поприще; я наделю его красотою, здравием, силою ума и неизменным спокойствием души; сладка будет речь в устах его и взором будет он властвовать над сердцами людей; дружба не изменит ему до поздних лет; любовь украсит его младые годы и откроет ему все тайные наслаждения жизни; слава увенчает его на поле брани, гражданские доблести передадут имя его отдаленному потомству, с именами друзей человечества!» — «Небесный посетитель! — воскликнула я. — Возьми моего младенца и будь его защитой!» Тогда Ангел смерти произнес сии слова: «Я отниму от него радости земные; но в замену дам такие блага, о которых поведать тебе не могу. Кому из вас жизнь не сулила счастия, и кого не обманули ее обольщения? Не по мне ли тоскует душою человек, когда грусть осеняет его средь шумного веселия, когда любовь исторгает слезы из очей его, когда он стремится за призраком славы? От рождения своего вы мне принадлежите; но счастлив тот, кого из колыбели я принял в свои объятия».