Две жизни - Александр Самойло

Неоднократная смена главнокомандующих на Западном фронте, перемена всего штабного аппарата, полная неразбериха в событиях войны, создававшая такую же сумятицу в боевых действиях и на Западном фронте, совершенно перепутавшиеся взаимоотношения между командованием и вновь созданными Советами и комитетами, введение в жизнь новых взаимоотношений между офицерами и солдатами — все это на фоне противоречивых распоряжений, слухов, пересудов создавало обстановку, мешавшую работе в штабе.

Ясно было лишь одно — на фронте русская армия окончательно развалилась, а в тылу народные массы продолжают выражать свое негодование и на Временное правительство, как ранее на царское правление.

В такой обстановке я оставил Минск, получив назначение в штаб 10-й армии в качестве генерал-квартирмейстера.

Штаб 10-й армии, куда я приехал к концу сентября, был размещен вместе с Советом и комитетом на окраине Молодечно, в мрачном и старинном здании семинарии. Подчиненное мне управление занимало самый низ здания, в полуподвальном сводчатом помещении, которое своими окнами с железными решетками выходило в большой запущенный сад с прудом. Перед семинарией пролегала широкая грунтовая дорога, покрытая глубоким слоем непролазной грязи. Впрочем, и выходить из семинарии не было никакой надобности.

Удручающее впечатление, производимое штабным помещением, усугублялось чувством полной оторванности от внешнего мира. Сведения о событиях в центре доходили лишь в виде официальных служебных документов или в ходе служебных же разговоров по прямому проводу — моих, начальника штаба, командарма или членов армейского комитета.

Армией командовал хорошо мне знакомый по Минску отличный артиллерист и умный человек генерал Шихлинский, бывший перед этим начальником артиллерии Западного фронта. К сожалению, боевая обстановка в армии не позволила ему полностью развернуть свои незаурядные военные способности.

Начальником штаба армии был также давний мой знакомый генерал Рыльский. Но вскоре он убыл из армии, сдав эту должность мне.

Фронт 10-й армии имел важное значение в первый период войны, как крупный железнодорожный район, и на него тотчас же были направлены противником сильные удары, угрожавшие тылу всего Западного фронта. Однако острота этого положения ко времени моего приезда в армию значительно спала.

В своих должностях Шихлинский и я были утверждены армейским съездом согласно новому порядку о прохождении службы в офицерских и генеральских чинах.

Я не знал, какие отношения были между Шихлинским и председателем комитета — эсером, но у меня с последним никаких отношений не устанавливалось. Лишь один раз он спустился ко мне вниз с просьбой достать ему полное солдатское обмундирование, нужное ему, как он объяснил, в связи с вопросом об изменении формы одежды.

Только через месяц, когда этот представитель армейской власти скрылся ночью так поспешно, что оставил свою обычную одежду на произвол судьбы, я понял, что совсем другая цель заставила его обратиться ко мне с просьбой о солдатском обмундировании. Мне понравилась его предусмотрительность.

10-я армия стояла на занимаемых позициях в полном бездействии. Солдаты никакой службы не несли, большинство из них были всецело под влиянием агитационно-пропагандистской деятельности большевистских организаций, многие оставляли свои воинские части и постепенно расходились по домам.

Немцы широко этим пользовались для вывода своих войск в тыл и переброски их затем на французский фронт. По-видимому, немецкое командование опасалось агитационного воздействия революционных солдат России на моральное состояние немцев.

А.А. Самойло в штабе Западного фронта (зима 1915/16 года)

Военным министром у Керенского был в это время Верховский.[73] По окончании гражданской войны, когда я был начальником управления военно-учебными заведениями, а Верховский — преподавателем Академии Генерального штаба, он мне рассказывал, что к началу октября 1917 года в армии числилось не более 2 миллионов человек в строю, в том числе в пехоте около 1,5 миллиона; около 3,5 миллиона человек в тыловых учреждениях армии; почти столько же в остальных организациях (Красного Креста, Земсоюза и др.) и около 1,5 миллиона в тылах округов — всего до 10 миллионов. Таким образом, лишь около 2 миллионов человек находились непосредственно на фронте под ружьем, а остальные их обслуживали. Эти 2 миллиона, разбросанные по всему громадному фронту, были совершенно небоеспособны. Конечно, ни о каком наступлении не могло быть и речи.

Такое же положение было и во флотах, особенно в Балтийском и Черноморском.

Большевизация армии уже на моих глазах делала большие успехи. На нашем фронте, насколько мне помнится, большевистские ячейки в ротах стали возникать еще в августе. На полковых собраниях успехом пользовались также только большевики; они же посылались представителями и на армейские собрания и комитеты, настойчиво выдвигавшие требования немедленно заключить перемирие на всех фронтах. Большое влияние в армиях имели и местные, губернские и уездные, комитеты партии.

На Западном фронте наиболее революционной была 2-я армия, а лучшую сознательность выказали быстро большевизировавшиеся родные мне гренадерские полки- Екатеринославский и особенно Ростовский.

По словам Верховского, перед его уходом в отставку, в октябре, весь фронт был готов к свержению правительства Керенского. Буржуазии, с поддерживавшими ее генералами, оставалось рассчитывать только на казачьи районы (Кубань, Терек, Дон, Астрахань). Но генералы, в том числе мои знакомые: Алексеев, Духонин, Брусилов, Рузский и другие, все еще пытались выступать за поддержание «порядка». Большое значение при этом они придавали чехословацким частям, которые Алексеев стремился передвинуть на Дон. Духонин, действуя в том же направлении, пытался очистить Дон от стоящих там «распропагандированных» запасных батальонов. Бьюкенен со своей стороны ухаживал за донскими казаками и за Калединым, которого намечал новым диктатором. Дон и Кубань, таким образом, становились «русской Вандеей».[74]

Так складывалось для реакции начало ее стараний опереться на иностранную интервенцию. Центральные районы страны, являясь более промышленными, все более и более определялись как база революции, а окраины — как районы контрреволюционные. Отсюда брала начало последовательная, но исторически уже обреченная политика Алексеева и Брусилова изолировать фронт от тыла. С октября Духонин направлял казачьи и надежные кавалерийские части в Москву, в Могилев (Ставку), Киев, Смоленск, как ударные контрреволюционные силы.