Когда явились ангелы (сборник) - Кен Кизи

Как это похоже на Танзанию последних лет, размышлял он: в забеге участвуют все, кроме самого бегуна. Такая бездейственность. Такая бюрократия. Бедная Танзания, которую качает и шатает под тяжестью чиновников. Даже самые ярые сторонники социалистического прогресса по президенту Ньерере начинали признавать, что экономический раздрай в стране обусловлен не только подскочившими ценами на нефть или недавними засухами и потопами. Цены на нефть подскочили для всех стран; засухи и потопы случались всегда. Пусть ввиду стремительного насаждения социализма продолжительность жизни выросла за десять лет на двадцать процентов – но социальные неурядицы осложнили ту же жизнь процентов на тридцать! Крадут всё чаще, а воровать почти уже и нечего. Планов много, а толку мало.

Больше всего Магапиуса тревожило распространившееся пренебрежение временем. Некогда танзанийцы гордились своей пунктуальностью. Птицелов подбрасывал сеть ровно в тот миг, когда мимо пролетала птица. То была встреча в назначенный час, договор между птицей и охотником. Знак учтивости. Как можно наслаждаться длинной жизнью, если племенное уважение ко времени стало редкостью, как и древние ритуальные сновидческие танцы?

Магапиус предвкушал и сам забег, и путешествие в Народную Республику, в революционный Китай. Если мечте суждено жить, подтверждения тому должны найтись именно там, в прочнейшей цитадели эксперимента. Каждый знал, что в России дух его утрачен, там нет уже, как сказал бы банту, кунда. Нет барака[164], как говорят арабы. И перегруженные лодки, истерично утекающие с Кубы и Гаити на капиталистическое побережье Флориды, говорили не в пользу коллектива Кастро. Но Китай… о, Китай!.. ты пережил и безумие Мао, и воинственность Брежнева. Если уж Китай не добьется успеха, видимо, успех не светит вообще никому.

Он услышал мотор, встал и махнул рукой приближающимся фарам. Но то был не автобус. То был груженный сизалем грузовик, за пару миль до того повстречавшийся с автобусом: тот застрял поперек узкой дороги, передние колеса в одной канаве, задние – в другой. Автобус разворачивался, чтобы забрать почту за неделю – шофер опять про нее забыл.

Один из трех водил закинул багаж Магапиуса на ворох листьев сизаля и предложил поехать в город с ними. Правда, не в кабине. Там мест не было. Сражаясь с обуявшей страну безработицей, власти постановили снабдить каждое транспортное средство тремя водителями, без разницы, умеют они водить или нет.

Магапиус поблагодарил их и забрался на горку листьев. Как это по-танзанийски: трое в чистой кабине в грязных рабочих фартуках – и он на вершине горы вьюжного белого пуха в единственном костюме, который есть в семье, в черном…

Ян учил математику в тесной дядюшкиной кухне. До отъезда в Пекин оставалось меньше недели, и учителя решили, что Ян наверстает то, что пропустит, быстрее, если будет самостоятельно готовиться дома. Из примыкающей комнаты доносился стрекот мотоциклетного мотора – это дядюшка высверливал дневной сбор дупел. Установка работала хитро. Приподнятое на откидной подножке заднее колесо вертело обычную деревянную катушку, которая, в свою очередь, вращала шестерню привода, а тот передавал вращение на шкив рукава бормашины. За скорость сверла отвечала ручка газа, и рев двухтактного двигателя превосходно заглушал стоны, которые исторгали время от времени пациенты, невзирая на щетину анестетических игл в руках и шеях.

Яна усадили возле окна. Выгляни в этот миг солнце, его лучи упали бы на лицо с высокими скулами и голые плечи, однако было облачно. Уже не первую неделю было облачно. С самых наводнений.

С заднего двора вошла сестра с миской зеленых листьев и, по обыкновению напевая, вывалила их в большой чайник с сырой водой. Ян помнил этот куплет. Его пели в сценке, которую класс сестры исполнил год назад в День образования КНР[165]. Девочки выучили песню из пьесы, разосланной всем начальным школам: короткая музыкальная сценка подчеркивала важность раннего обнаружения и лечения рака желудка – самого жестокого убийцы китайцев. Отучившись тот год, сестра перестала ходить в школу и поговаривала, что хочет записаться в Народно-освободительную армию Китая. Сейчас она мыла капустные листья, складывала их горкой возле тетушкиного котелка – аккуратно, словно постилала один на другой тонкие шелка, – и пела:

Опухоль в желудке следует тотально          превозмочь.Тлетворное влияние «Банды четырех»[166]          следует искоренить.Профилактика прежде всего!Профилактика всегда и везде!Профилактика прежде всего!Так мы предотвратим и вылечим          рак революции.

Как это верно, соглашался Ян, не поднимая головы от учебника; как похвально. Только, если не затруднит, не могли бы вы объяснить, как применить принцип «профилактика прежде всего» к болезням самой революции? Разве лечение как таковое не будет опасно контрреволюционным?

Он заложил книжищу в мягкой обложке пальцем и оглянулся на сестру. Ей давно стукнуло пятнадцать, и она быстро округлялась. Через пару месяцев кто-нибудь отведет ее на общинный рынок, чтоб купить первое в ее жизни эластичное нижнее белье. Через пару лет Ян не сможет отличить сестру от дюжины ее ровесниц: те же белая рубашка, черные брюки, косички. Может, поэтому сестра и хотела пойти в НОАК: пусть мешковатая военная форма плохо сидит, зато она не столь формальна, как одежда прочих девочек.

Сестра пела, покачиваясь раскрепощенно и целомудренно, и щеки ее по-прежнему горели юным патриотизмом. Ян помнил и это ощущение – трепет от осознания себя частью чего-то необъятного и будоражащего. Как звенела его кровь в такт с каждым сердцем в деревне, подчиняясь великому всеобъемлющему ритму! Когда Яну было девять лет, вспомнил он, по всей стране бушевали кошмарные полчища мух. Дабы решить проблему, Великий Председатель сделал великую и очень простую вещь. Мао повелел издать указ, коим объявил: совсем не обязательно, однако очень желательно, чтобы все школьники страны ежеутренне приносили учителям дохлых мух. Ян посвятил себя этому занятию со страстностью древнего воина, служащего императору.

Каждый день после школы он часами предавался убою: приближался крадучись к вражеским разносчикам инфекции со сложенной газетой и уничтожал десяток и более зараз. Сотни и сотни их сыпались каждое утро из бумажного кулька на приемный лоток учителя. На аналогичные убийства шли дети по всей стране. Не прошло и месяца, как мухи из Китая исчезли. Каждый класс получил официальный вымпел, висевший в окне. Алый шелк наполнял Яна такой гордостью, что к горлу подступали народные песни.

Потом он узнал от учителя биологии, что год, который предшествовал Великому Уничтожению Мух, был годом Великого Уничтожения Воробьев. В тот год Мао рассказали, что в Китае есть столько-то птиц, и за короткую жизнь одна птица пожирает, по расчетам, самое малое столько-то зерна. Если сложить, получалось немало. И Мао постановил: всем детям заходить под все деревья, на которых гнездятся птицы, и греметь трещотками всю ночь – и так каждую ночь, пока птицы не перестанут гнездиться. Три ночи спустя все птицы сдохли от истощения и раздражения. По всему Китаю! Сколь впечатляюще, сколь похвально. Разве что летом следующего за обесптиченным года появились все эти мухи…

Нет, призывные песни уже не отзывались прежним биением в Яновой крови. Ему все еще нравилось слушать, как исполняет их сестра, но он боялся, что в нем тот звон заглох навсегда – застыл и заглох.

Но любопытство не исчезло, радовался Ян. Любопытство осталось. Например: что же все учителя во всех классах по всему Китаю сделали со всеми дохлыми мухами?

Разве природа небесного Дао-Пути          не похожа на натягивание лука?Возвышающееся он опускает,опускающееся он возвышает,когда есть избыток, он отнимает его,когда есть недостаток, он восполняет его[167].

Близость Пекинского марафона и его международное освещение ослабили действие многих указов и вернули часть полузабытых ритуалов. В залах для игры в го[168] официанткам позволили облачиться в классические наряды прислужниц и, пока завороженные игроки нависают над клацающими досками, разливать чай с замысловатым почтением прежних времен. На рынках детям разрешили торговать кульками с орехами и брать выручку себе, если орехи собраны самим ребенком.

В Цюйфу, городке возле Яновой деревни в провинции Шаньгун[169], процессия покидала древнее кладбище. Несмотря на церемониальную серьезность, люди словно бы ликовали, будто обрели нечто утраченное. Многие скорбящие несли непокрытые птичьи клетки – зрелище, до недавних пор запрещенное, – а несколько женщин были одеты в фамильную парчу, что много лет пролежала в сундуках и отдавала плесенью. Ликование, да! Ибо возлюбленный, коего скорбящие оставили на кладбище, вверив попечению предков, не был унижен до стандартных горсти желто-серого пепла и дымка на ветру; он покоился в настоящей могиле, и насыпь свежей земли над ним лучилась, как памятник.