Генерал Кутепов - Святослав Рыбас

"Дальнейшие наши пути полны неизвестности", — говорил Врангель в последнем приказе.

Как далеко ушло их великое прошлое, Санкт-Петербург, военные парады на Марсовом поле, Великая Россия… И возврата не было.

Можно было только подвести итоги и опустить занавес.

И занавес опустился!

Галлиполи — русское государство на берегу Дарданелл

Кутепов оставил Севастополь вместе с последними частями в ночь на 14 ноября (нового стиля), 1920 года погрузившись вместе со своим штабом на пароход "Саратов", вместимость которого была 1860 человек.

Севастополь был уже оставлен почти всеми военными, и только патрули юнкеров да кутеповские заставы еще сдерживали толпы, пытающиеся разгромить военные склады. Врангель приказал для прикрытия погрузки занять линию укреплений 1855 года. В этом была какая-то странная символика. Он оставлял богатейшие запасы, не стал их уничтожать, считая это добро народным достоянием. Оставлял и тяжелораненых, которых нельзя было транспортировать. Надеялся, что на той стороне такие же, как и он, русские. И Господь был ему судьей в этом выборе: жечь или не жечь, оставлять или не оставлять.

Кутепов, измученный и не вполне понимающий, что произошло, смотрел с палубы на город, мерцающий редкими огнями. Это был полный крах или же оставалась надежда?

Погрузка на пароход вызвала тяжелые мысли. Что-то подобное уже было в Новороссийске — чувство страха, близкое к панике. Здесь оно готово было вырваться наружу при малейшей оплошности. Как напишет в отчете об эвакуации начальник эшелона парохода "Саратов" генерал-майор Мартынов, "тут именно сказывался тот закон психологии масс, когда все дурное суммируется, а все хорошее разлагается. И надо сознаться, что элемент солдат и казаков был куда сдержаннее в этом отношении, нежели офицерский состав, особенно военного приготовления. У солдат и казаков сказалась та высокая национальная черта покорности судьбе, которая перенесет всякие лишения, вытерпит свое горе, а затем в тяжелую минуту спасет свое родное, близкое, отдав ему всего себя".

На борт было принято 7056 человек, почти все военные. Штатские терялись среди них. Было еще 157 женщин, 55 детей. Из 303 раненых тяжелых было 75.

Всего из Крыма на 126 судах ушло 145 693 человека, не считая судовых команд. Что это значило по сравнению с красным валом? Песчинка, отколовшаяся от глыбы.

Четырнадцатого ноября, в полдень, "Саратов" вышел из Килен-бухты и стал на якоре против бухты Стрелецкой. Еще не были оборваны нити, связывавшие его с берегом. К "Саратову" потянулись баржи, паровые катера и рыбацкие лодки. На что надеялись сидевшие в них люди? Пароход был переполнен. Капитан не знал, что делать. Кутепов приказал ему спустить трап и брать всех на борт. Он еще не ведал, что начинается самая главная пора его жизни. Он действовал как в Новороссийске, когда подбирал оставшийся на молу Дроздовский полк.

Вечером, в 18 часов 30 минут, пароход снялся с якоря и пошел на Константинополь.

Все было кончено.

Это путешествие было мучительно. Ощущение краха овладевало людьми, ибо у них уже не было ничего. У многих даже багажа.

Эскадра беженцев удалялась, ярко светило солнце, в спокойном море отражалось безоблачное голубое небо. Французский крейсер "Вальдек Руссо" салютовал двадцатью одним орудийным выстрелом русскому флагу.

Занавес опускался.

На "Саратове" в первые часы творился настоящий хаос. Люди расползлись по всем уголкам и щелям, забили все закоулки, садясь буквально друг на друга. Пройти от бака к корме почти невозможно. Но нужно было ходить за пищей, естественными надобностями, по делам службы. Путники сталкивались, делались пробки, кипяток или суп в жестянках расплескивались. Неужто приказывать, как надо ходить? И пришлось. И только с установлением порядка движения здесь наступило облегчение: к баку стали ходить по правому борту, к корме — по левому, поперечные переходы тоже были размечены соответствующим образом. Этому правилу подчинились легко. Как и необходимости выстаивать долгие очереди за супом и кипятком. Но никакие корабельные порядки не могли остановить кражи, дрязги, ругань в адрес начальства.

Вряд ли кто-то надеялся, что в Константинополе дело поправится и люди обретут душевный покой. Выбор прост: либо воевать, либо умирать. Для русского человека, впрочем, это было понятно всегда.

"И ужас этого зрелища усугубляется еще тем, что это есть не убийство, а самоубийство великого народа, что тлетворный дух разложения, которым зачумлена целая страна, был добровольно, в диком, слепом восторге самоуничтожения, привит и всосан народным организмом.

Если мы, клеточки этого некогда могучего, ныне агонизирующего государственного тела, еще живем физически и морально, то это есть в значительной мере та жизнь по инерции, которая продолжает тлеть в умирающем и которая как будто возможна на некоторое время даже в мертвом теле. Вспоминается мрачная, извращенная фантазия величайшего русского пророка Достоевского. Мертвецы в своих могилах, прежде чем смолкнуть навеки, еще живут, как в полусне, обрывками и отголосками прежних чувств, страстей и пороков; уже совсем почти разложившийся мертвец изредка бормочет бессмысленное "бобок" — единственный остаток прежней речи и мысли…" (С. Франк. Из глубины.)

Что бормотала врангелевская армия?

Несколько десятков русских мыслителей определили диагноз (или диагнозы) самоубийства России, а простые разбитые морально русские люди уже не знали, каким богам молиться, какой родине служить. Бобок! Пропади все пропадом!

А что Константинополю пришедшая эскадра? Над рейдом Мода развевались флаги Англии, Франции, Америки, Греции, Италии, Сербии. России — не было.

Сиял солнечный свет, сияла лазурь Босфора, возносились к небу мраморные минареты и купола прекрасных мечетей, среди которых великая Айя-София, бывшая некогда византийским православным храмом.

Русские, начиная с екатерининской великой эпохи, рвались сюда, и вот добрели!

Встречали корабли десятки и десятки быстрых лодок-каиков, в которых расторопные турки привезли халву, апельсины, лаваш и предлагали все это обменивать на все что угодно — часы, револьверы, обручальные кольца, шинели. Хочешь — бери, не хочешь — вольному воля.

"Продается все: и белье, и обувь, и одежда, и золото, и оружие буквально за гроши, — отмечал в приказах по эшелону парохода "Саратов" генерал Мартынов. — Господа, воздержитесь от продажи вещей, потерпите немного…"

Напрасно он уговаривал. Каждый жил своим умом, своим неверием в спасение.

У Кутепова, впрочем, были иные приказы. Первый приказ в Константинополе, 18 ноября, когда союзные власти объявили, что русские должны сдать оружие: