Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи - Вознесенский Андрей Андреевич

А через полгода я стоял на сан-францисской улице имени Аргуэльо. Крутая мостовая вела на холм, ввысь, в вековые кедры, в облака, в романтические времена очаровательной Кончиты. Именно здесь, у врат бывшего Команданте, был объявлен ноябрьский сбор антивоенной демонстрации. Сан-Франциско – американский Ванкувер.

Но это уже другая поездка, о ней будет другая речь – и о великой стране, о выступлениях по городам, их будет около тридцати, почти ежедневно, и о новых шедеврах Одена, о пустыне Невады и о Хеллоуине, ряженом празднике прощания с летом, когда вдруг какой-то садист вложил детям в традиционно даримые яблоки бритвенные лезвия…

А последний вечер будет в Нью-Йорке. Его вместе с Алленом Гинсбергом мы проведем в пользу пакистанских беженцев. Рядом с мальчишески легким Бобом Диланом, молчаливым серафимом в джинсовой курточке, я сразу не узнал Аллена. Он остриг в Индии свои легендарные библейские патлы и бородищу.

«Как я остригся? Мы пили с буддийским ламой-расстригой. “Что ты прячешь в лице под волосней, чужеземец?” – спросил лама. “Да ничего не прячу!” Выпили. “Что ты прячешь, чужеземец?“ – „Да ничего!“ Выпили. “Что ты прячешь?..” Я убежал и остригся».

У моих знакомых есть черный щенок – пудель. Сердобольные хозяева, чтобы ему не застило глаза, обстригли шерсть на морде. Смущенный щенок спрятался за балконные занавески, глядел сквозь бахрому, принимая ее за свои исчезнувшие космы, и не выходил, пока они снова не отросли.

Бедный Аллен, как он стыдливо прятал, наверное, свое непристойно зябнущее нагое лицо! Сейчас у него уже коротко-моложавая бородка.

На нашем вечере он пел свои стихи, закрыв очи, аккомпанируя на пронзительно-странном инструменте типа мини-трехрядка. Гулкий готический собор Сент-Джордж, переполненный молодежью, в оцепенении резонировал монотонные ритмы. Аллен пел «Джессорскую дорогу». Я перевел ее.

Джессорская дорога         Горе прет по Джессорской дороге,          испражненьями отороченной.         Миллионы младенцев в корчах,         миллионы без хлебной корочки,         миллионы братьев без крова,         миллионы сестер наших кровных,         миллионы отцов худущих, миллионы матерей в удушьях, миллионы бабушек, дедушек, миллионы скелетов-девушек,         миллионам не встать с циновок, миллионы стонов сыновьих, груди – выжатые лимоны, миллионы их, миллионы…         Души 1971-го         через ад солнцепека белого,         тени мертвых трясут костями         из Восточного Пакистана.         Осень прет по Джессорской дороге.         Скелет буйвола тащит дроги.         Скелет – девочка. Скелет – мальчик.         И скелет колеса маячит.         Мать на корточках молит милостыни:         «Потеряла карточки, мистер!         Обронила. Стирала в луже.         Значит – смерть. Нет работы мужу».         В меня смотрят и душу сводят         дети с выпученными животиками.         И Вселенская Матерь Майя         воет, мертвых детей вздымая.         Почему я постыдно-сытый?         Где ваш черный, пшеничный, ситный?         Будьте прокляты, режиссеры         злого шествия из Джессора!..         По Джессорской жестокой дороге         горе тащится в безнадеге.         Миллионы теней из воска.         И сквозь кости, как сквозь авоськи,         души скорбно открыты взору         в страшном шествии из Джессора.         А в красивом моем Нью-Йорке,         как сочельниковская елка,         миллионы колбас в витринах,         перламутровые осетрины,         миллионы котлет на вилках,         апельсины, коньяк в бутылках,         поволока ухи стерляжьей,         отражающаяся в трельяжах,         стейк по-гамбургски, семга, устрицы…         А на страшной Джессорской улице —         миллионы младенцев в корчах,         миллионы без хлебной корочки,         миллионы, свой кров утратив,         миллионы сестер и братьев.

Боже мой, неужели это написано не сегодня и не о нашей стране?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Сюр

Mолодая Москва становится в очередь на Дали. Цена билета – почти как за кило персиков. Под палящим солнцем гигантский хвост тянется за колдовскими фруктами сюрреализма. Что влечет их на выставку классика?

В залах не ожидается злободневных политических диспутов. Скандалов не предвидится – ну, гений, ну, основоположник – вряд ли какой-нибудь неофит сейчас оспорит это. Нет на выставке и его прославленных шедевров – ни «Пожара жираф», ни «Великого мастурбатора», ни изображений Ленина, Гитлера, Хрущева, ни «Христа св. Иоанна» – за показ их пришлось бы платить миллионную страховку. Демонстрируются лишь литографии, репродукции и статуэтки – так сказать, тиражированные подсобки Дали. Устроители не рассчитывали на массовость, выставка камерная, для буквоедов, дилеров, для покупателей. Так почему же такой лом? Почему перекупщики ломят за билеты? Почему ОМОН в дверях стоит?

Может, причина – особая «духовность» нашей публики? Но, увы, такой же хвост стоит и в Центре Помпиду, и в Нью-Йорке этим летом – на выставки, и в Таун-Холл на вечера битников, американских «шестидесятников» и даже «пятидесятников», детей сюрреализма.

И такая же очередь постоянно в Музее Дали на его родине – толпы молодых паломников со всего мира, 100 тысяч человек в год. Но там хоть шедевры, шоу. Но почему у нас?

На стенах теснится графика, повешенная впритык, в два, а то и в четыре ряда. Коммерция диктует композицию. Такая же теснота и в зале. Над головами невидимым бельэтажем парят духи благородного возмущения, усопших табу, политических истин.