Сиверсия - Наталья Троицкая

– В расход? – Тагир был уверен в положительном ответе.

– В подсобку, к остальным!

Развалившись в кресле, водрузив ноги на стол, Емельянов изучал содержимое бумажников. Время от времени он подхихикивал и корчил рожицы ложного умиления, разглядывая семейные фотографии.

– Никогда не понимал тех, кто таскает за собой мамочку, папочку, сыночка, дочку! Смотри, Тагир, живут же люди! Размножаются… А тут ничего, кроме проблем с уголовным кодексом!

Деньги, что находил, вплоть до монет, Емельянов прятал в свой карман.

– Не боишься брать вещи покойников?

Вошел Осадчий. Быстрым, стремительным шагом он пересек комнату, сел во главе стола.

– Так! Мы в полном порядке. У нас все хорошо. Нам нечем занять себя, кроме как разглядывать и воровать чужие вещи! Нам не надо пускать в расход тринадцать человек. Перед нами нет мерзкой опасности уличения в незаконном бизнесе, как нет и мерзкой перспективы потери миллионов и собственных шкур!

Емельянов удивленно уставился на Осадчего.

– Босс, это аутотренинг такой?

Осадчий врезал кулаком по столу.

Емельянов тут же убрал ноги со стола, сгреб бумажники, пододвинул их Осадчему. Из кармана выгреб деньги и высыпал поверх бумажников.

– Тагир, упакуй сырье и товар. Пусть власти ищут. Пусть сюда лезут. Здесь ничего нет. И не было. Никогда…

Тагир кивнул, сказал:

– Уходить верхом нет возможности. «Наружка» докладывает, на выходе какая-то непонятная канитель. Тоннелем опасно. Не знаем мы подземелья.

– Не беспокойся, Тагир. Есть тот, кто нас выведет без риска.

– Ты о спасателях?

– Нам все не нужны. Одного вполне хватит. Их главного. Давайте его ко мне!

– А рабочие?

– Что рабочие?

– Никита, может быть, правильнее будет сначала ликвидировать рабочих?

– Босс, я готов! – вскочил Емельянов. – Прикажите!

Осадчий усмехнулся.

– Я что, тебя с Емельяновым за огранку посажу или сам за огранку сяду? Тагир, никто не будет вдаваться в причины задержки поставок. Нам просто продырявят черепа.

– Босс, я – как вы скажете! – поторопился поддакнуть Емельянов.

– Цех заминируем. Этого будет более чем достаточно.

– Никита, рискуешь, – настаивал Тагир.

– Каждого, кто будет обсуждать мои решения, я банально шлепну!

В тесной подсобке было душно, смрадно и абсолютно темно. Зацепившись ногами за что-то мягкое, живое, они упали внутрь. В ответ послышалась недовольная брань. Чьи-то руки помогли сесть.

Олег Скворцов щелкнул кнопкой фонарика. Плавающий электрический луч резанул по привыкшим к темноте глазам, заставил зажмуриться.

На пространстве в пятнадцать квадратных метров девять человек, сидящих на ледяном бетонном полу. Изможденные чумазые лица, настороженный блеск в глазах, грязная обгоревшая одежда. Среди грубых мужских тел голые женские коленки, сбитые в кровь, и рука, трогательно одергивающая коротенький, бывший когда-то белым халатик.

– Спокойно, братцы. Мы – свои! – сказал Женя Лавриков.

– Вот что, «свои». Слева от двери, в углу, не наступите. Мы рубахами прикрыли. Нас в туалет не выводят.

– Кто вы? – спросили сразу несколько голосов.

Хабаров фонариком осветил форму.

– Спасатели. Вас ищем.

– Считай, нашел… – подытожил насмешливый голос.

По интонации было ясно, что говоривший утратил интерес к вновь прибывшим.

– Потрепало нас маленько, сынок, – сказал сидевший возле Хабарова дед. – У кого руки обожжены, у кого лицо. У Тихона рана на спине, его балкой зацепило. У Маришки лоб разодран. Даст бог, выживет. Нам бы домой. Ты бы поговорил. Ты же власть!

– Ой, Сан Саныч, умолкай. Умолкай совсем! – едва сдерживаясь, произнес сосед деда. – Что они могут? Нас вместе с этими твоими спасателями похоронят! Сиди и не бухти! Без тебя тошно.

Другой голос убежденно и резко сказал:

– Я говорил вам, надо эту дверь ломать! Говорил?! Нас же много. Мы их голыми руками передушим! Братцы, неужели же мы так и будем сидеть, словно телки на пляже?! Иван Николаевич, бригадир, ты чего молчишь?!

– Отстань, Овсянкин! – сказал бригадир Иван Николаевич Чащохин. – Я не буду портить с ними отношения. У них автоматы. Я жить хочу. Мы должны тихо сидеть. Будем тихо сидеть, никто нас не тронет.

– Шкура ты, чащохинская!

– Я сейчас от жажды сдохну. Во рту все пересохло, – пробубнил плотный мужик, сидевший в дальнем левом углу. – Овсянкин правильно говорит. Надо ломать, к чертовой матери! Все ломать и крушить!

– Правильно, Тихон! Пусть трусы тут подыхают. Мы вдвоем пойдем! Мы их по одному вылавливать будем! И голыми руками… Голыми руками… – Овсянкин растопырил дрожащие пальцы, потом с хрустом сжал их в кулаки.

– Правильно!

– Правильно, мужики!

– Мы с вами пойдем!

Полгода назад, работая на ликвидации последствий землетрясения на Сахалине, спасатели слишком хорошо, не понаслышке, узнали, что такое состояние острого психоэмоционального шока.

Эта стадия психоэмоциональной травмы, как правило, длится у пострадавших от трех до пяти часов, сопровождается психическим напряжением, обостренным восприятием событий, склонностью к панике или, наоборот, проявлением безрассудной смелости при одновременном снижении критической оценки ситуации. В таком сложном состоянии люди могли, что называется, наворотить дел.

Поэтому сейчас было необходимо дать почувствовать людям, что контролировать ситуацию и направлять их поведение будут не случайные лидеры, а только спасатели.

Хабаров по опыту знал, что для работы спасателей эти первые три-пять часов самые тяжелые. Потом будет легче. Пострадавшие не будут проявлять активности. У них появится чувство истощения, когда даже самые активные могут впасть в состояние, близкое к ступору. «Стадия психофизиологической демобилизации» – называют ее психологи. Но это будет потом.

Именно поэтому их общение началось так, а не иначе.

– А ну сели, уличная шантрапа! – рявкнул Хабаров. – Первому, кто встанет, я сломаю челюсть! Даю слово! Вы выживете все, если будете мне подчиняться. Если не будете, я сам вас кончу, чтобы спасти своих ребят! Это говорю вам я – командир взвода спасателей сорок седьмого спасательного центра МЧС Александр Хабаров! В обязанности вверенного мне отделения спасателей входит оказание вам медицинской помощи до прибытия спецслужб. Потому задача каждого из вас оказывать нам максимальное содействие. Вас, Овсянкин, я предупреждаю персонально! Если еще раз от вас услышу идеи безрассудной смелости, порожденные острым психоэмоциональным шоком с явлениями сверхмобилизации на фоне патологического снижения критической оценки ситуации, вы познакомитесь с моим кулаком! Бью я резко. Прямо в зубы! Гарантирую потерю сознания минут на сорок! А потом я окажу вам медицинскую помощь. Это касается всех! – он остановился, смягчил интонации. – Вас потрепал пожар. Сейчас мы всех осмотрим, введем каждому необходимые препараты. Это стандартная и очень эффективная противоожоговая терапия. Дышать будет полегче. Каждый из вас будет помогать моим сотрудникам обрабатывать и бинтовать раны соседа. Потом каждый обстоятельно доложит мне, что сделал. Задача ясна? Спасатели, приступайте к своим обязанностям. Немедленно!

Хабаров видел, как воспрянули духом его ребята, как деятельно стали надевать резиновые перчатки, разбирать из чемоданчика необходимый для осмотра медицинский инвентарь, как Володя Орлов четкими, профессиональными движениями готовил пробы перфторана [35] .

– Умно сказал, – Сан Саныч покряхтел, разгибая затекшие в коленках ноги. – Нам бы еще водички…

Хабаров отдал свою флягу.

– Я и притухнуть могу. Для пользы, – сказал Овсянкин, протягивая для осмотра Жене Лаврикову обожженную руку. – Только не отпустят они нас. Им свидетели не нужны.

Жадно ожидая своей очереди пить, он грязным рукавом спецовки отер пот со лба.

– Когда все загорелось и взрываться стало, нам бежать было можно только вниз, – рассказывал бригадир Чащохин. – У завода раньше под землей сырье хранилось, склады были. Мы по лестнице вниз, а там – дверь. Дверь новая, железная, с вентилем, как на подводной лодке. Мы и попались. Вверху огонь. Внизу жара, адская, и эта дверь. Думали, заживо зажаримся. Уже легкие рвало. Мы давай в дверь стучать. И знаем, что за дверью нет никого, но все равно стучим и молим Бога о чуде. Вдруг дверь открылась. Мы внутрь. Стоим посреди зала, где люди в белом за длинными столами сидят. Мы подумали, на тот свет попали! Потом лысые, с автоматами, подбежали, нас повели сюда. Ну, слава богу, думаем. Пока живые! Идем, а на столах сплошь камни драгоценные. Как в сказке…

Лавриков склонился к Хабарову, обрабатывавшему Чащохину ожог.

– Саня, это конец, понимаешь? Нас расстреляют вместе с этими девятью несчастными, если только мы не напряжем мозги и не придумаем, как выбраться!

Хабаров не ответил. Перспектива была очевидной.

Он смотрел на своих ребят. В неверном свете карманного фонарика угрюмые лица, разом постаревшие на десяток лет. Обычно всегда внимательный, Олег Скворцов что-то быстро писал в блокнот, рассеянно, раз за разом, переспрашивая имя пострадавшего. По свирепому лицу Володи Орлова недвусмысленно читалось, что сложившуюся ситуацию он успел обматерить многократно, добротно и от души. Женя Лавриков бодрился, но получалось это на хлипкую троечку.