Оглядываясь назад - Анастасия Баранович-Поливанова

Мне хотелось бы немного рассказать об одном эстонском рыбачьем поселке на берегу Финского залива — Кясму, куда начиная с 65-го, мы ездили чуть ли не двадцать лет. В рыбачий он превратился только после войны; жители его состояли главным образом из убогих старух и нескольких рыбаков. До «освобождения» Эстонии там находилось морское училище, а в поселке жили капитаны и штурманы. Перед захватом Эстонии капитаны кораблей, стоявших у причала и подошедших с моря, не сходя на берег дали знать семьям, чтобы те все бросали и бежали к молу, дав им на сборы не более получаса. Через час все подняли якоря и ушли в Швецию. Остались только те, кому из-за старости или болезни не под силу было так сразу тронуться с места, да еще несколько подростков, в тот момент просто не оказавшихся дома. Стариков не тронули, а молодых немедленно отправили в лагерь. Среди них был и хозяин нашего дома.

Первое, на что мы наткнулись в первый же день, отправившись прогуляться к морю и выйдя за пределы поселка, — колючая проволока, тянувшаяся вдоль всей береговой полосы (как же иначе — граница), о которой нам даже не упомянула в Москве наша знакомая, по совету которой мы туда поехали.

И еще поразившая нас деталь: сын тоже, кажется, в первый день забыл на пляже мяч. Спохватились не сразу. Приходим дня через два в полной уверенности, что не найдем. Оказывается, никто не тронул. Лет десять мы не запирали ни окна, ни двери. Потом то ли эстонцы испортились, то ли научились у нас — стали запирать.

Она рассказывала о заливах и озерах, валунах, мхах и копченой камбале, ни словом не обмолвившись о национальном символе свободы.

Углубляться в лес также не разрешалось, и закатами мы тоже любовались сквозь колючую проволоку. И все-таки мы полюбили этот поразительный по своей красоте край; стараясь не попадаться на глаза пограничникам, регулярно и в полном снаряжении совершавшим обходы, уходили в далекие прогулки в лес и на дальний залив. Правда, однажды нашу компанию со всеми детьми завернули с озера, запихали в джин и доставили обратно.

Совсем не так миролюбиво обращались с эстонцами. Недалеко от берега находился остров, куда можно было пройти по воде, и приезжавшая на субботу и воскресенье эстонская молодежь устремлялась именно туда. Там и в самом деле было чудесно: камешки, чайки, песок и полное, хоть и призрачное, ощущение оторванности от всего мира. Высмотрев в бинокль или заметив простым глазом направлявшихся к острову или возвращавшихся оттуда любителей дикой природы тащили на погранзаставу, требовали документы, штрафовали и особенно грубо, как я уже сказала, обращались с эстонцами.

В дальнейшем проволока оборвалась, столбы попадали и гулять и купаться не возбранялось нигде. Даже на злополучный остров удавалось проскакивать безнаказанно. Кясму мы не изменили и долго оставались ему верны, как и другие его почитатели, которые однажды попав туда, продолжали ездить туда многие и многие годы. Старая знакомая, с которой мы там столкнулись в лесу, а когда-то пересекались в Коктебеле, сказала: «Мой муж считает, что есть какая-то таинственная связь между Кясму и Коктебелем». Несколькими годами раньше мы слышали от нее ту же фразу по поводу Паланги, что более соответствовало действительности. Мы там и впрямь встречали коктебельцев. Как-то на берегу мы увидели Г.Г.Нейгауза, заметив нас, он с иронической улыбкой и откидывая со лба, как делал это за роялем, треплемые ветром волосы, спросил: «Променяли Черное море на серое?» Сначала мы и сами так думали. Поехали потому, что маме после раковой операции было сказано: только не южное солнце. Но буквально в первый же день, выйдя к морю, поняли, что ничего не променяли и не потеряли. Море, разбивающееся от самого горизонта белыми пенящимися бурунами, такое настоящее и такое огромное, что не боялось никаких сравнений и ничьего соперничества, заворожило нас сразу, и в саму Палангу невозможно было не влюбиться. Небольшой, совершенно западный городок или поселок с двумя центральными улицами, выложенными большими белыми квадратными плитами и обсаженными каштанами, такими густыми, что даже в самый яркий солнечный день на тротуаре темно; чудесный костел, в его ограде небольшое кладбище, и тут же на столах продающиеся иконки, распятия, четки, поделки из янтаря. Стайки девочек в белом перед конфирмацией. Почти забытый колокольный звон, — в Москве колокола не звонили. Только в Новодевичьем с конца войны, на Страстной и, может быть, еще в двух или трех церквах. А здесь он гудел то и дело, и в будни, и в праздники, и на похоронах (когда он прозвонил в день смерти Хемингуэя в 61-м, мне казалось, конечно же, — звонит по нему).

И еще поражало непривычное у нас, — я сталкивалась потом с этим в Эстонии и Латвии, — нарядно, словно по случаю праздника одетые дети рядом с хорошо, но совсем просто и даже скромно одетыми взрослыми.

Точно так же в 52-м меня пленила совсем особенная тоже очень западная Рига, и не только своей архитектурой, готическими соборами, старым городом… От витрин цветочных магазинов с ландышами, сиренью и множеством других цветов, срезанных и в горшках, невозможно было оторваться. А на маленьких площадях, словно на дореволюционных открытках с видами Парижа, виденных мною в детстве у разных бабушек, старушки, сидя на скамейках, кормили голубей. После 1917-го года домашних голубей на заречных улицах у нас гоняли, а диких развели в Москве только после международного фестиваля молодежи 1957-го года.

Но, возвращаясь к Кясму. где кроме купанья, прогулок, закатов, общения с друзьями и не ежедневного, но довольно частого беганья в клуб, где чаще всего крутили мои любимые французские комедии, существовало развлечение, которое наш хозяин называл «ку- плять». И правда, в те годы в маленьких окрестных городках попадались полезные вещи, трудно доступные или вовсе не существующие в Москве и Ленинграде. Сначала мы ездили на автобусах. Когда появилась машина, то набивали ее битком всеми желающими к нам присоединиться и отправлялись за покупками. Но скоро эстонцам это надоело, и они стали придерживать, что получше, на после сезона, а на некоторые вещи, вроде мохнатых полотенец, — за ними больше всего и охотились — ввели талоны. Понять их легко, так как если даже в мелких захолустных городках, куда было трудно добираться, рыскали приезжие, то в Таллине, куда мы часто наведывались побродить по старому городу или навестить тамошних друзей, от голи, снующих из одного магазина в другой и скупающих буквально все, начинала кружиться голова, мелькать в глазах и хотелось поскорее свернуть в какую- нибудь тихую, из-за отсутствия магазинов, улочку. Что же при виде этого должны были испытывать местные жители? Поэтому не приходилось удивляться на их соответственное отношение к русским. Отношение, вызванное, конечно, не только тем, что рыскали и скупали, что в общем-то извинительно, ведь у нас и через пятьдесят, и через семьдесят лет после революции не научились делать предметы первой необходимости, вроде белья, эмалированной посуды и прочей мелочи, без которой трудно обойтись. По сути, мы и в шестидесятые годы по-прежнему оставались оккупантами. Живя в Кясму каждое лето, начиная с 65-го и до 87-го, мы так и не овладели эстонским, знали не больше пятидесяти слов, — разве не позор?