Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей - Коллектив авторов

Сосредоточив усилия на установлении контроля над подцензурной прессой, власть предоставила выработку официальной интерпретации покушений на монарха Русской православной церкви. «Правительственный вестник», кроме кратких информационных сообщений, публиковал после каждого взрыва наиболее удачные проповеди, подтверждая тем самым, что правительство придерживается аналогичного объяснения происходящего. Подцензурная пресса, стремясь избежать вполне вероятных затруднений и санкций со стороны властей, вплоть до 1 марта обходила фигуру императора как «мишени» террористов молчанием.

Русская православная церковь через своих проповедников предложила объяснение терроризма, основанное на провиденциальном видении мира. Неудачи покушений 19 ноября 1879 г. и 5 февраля 1880 г. однозначно истолковывались церковью как чудеса, но в то же время и как нечто само собой разумеющееся. «Помазанника Божия» нельзя убить: «Ни пуля, ни огонь, ни другие измышления, адские орудия врагов, не похитят от нас царя, пока на то будет Святая Воля Божья», — убеждали священники паству{484}. При такой начальной посылке проповедникам необходимо было объяснять не причины покушений, а причину Божьего «попущения» злоумышлении на императора. Возможность наказания самого Александра II исключалась. Протоиерей Василий (Нечаев), напоминая прихожанам историю Иова Многострадального, специально оговаривал: Россия не должна впасть в заблуждение, в которое впали друзья Иова, посчитавшие, что его муки — кара за грехи. «Остережемся думать, что Господь покарал царя за его личные грехи, которые притом нам неизвестны», — наставлял он{485}. Оставалось единственно возможное объяснение: «попуская» совершаться покушениям, Бог «поучает событиями» «нерадивых чад»{486}.

В речах священников Александр II представал как идеальный христианский православный царь — милосердный, незлобивый, кротко несший бремя власти. Великие реформы, прежде всего отмена крепостного права{487}, «христианское служение» императора во время Русско-турецкой войны{488}, и ранее в официальной пропаганде представлявшиеся подчас как духовные, а не политические акты{489}, были наполнены новым смыслом. Все они оказывались деяниями христианина, заслужившего через праведную жизнь, положенную во имя других, мученическую смерть, а следовательно, и мученический венец. Совпадение цареубийства и последовавших за ним обрядов с Великим постом позволили проповедникам вплести событие 1 марта 1881 г. в канву евангельского мифа. Церковь настаивала даже не на сходстве отдельных моментов, но на внутреннем, мистическом родстве событий в Иудее и Петербурге: император, как Помазанник Божий, был принесен в жертву ради искупления грехов русского народа{490}. Священники в один голос наставляли паству: следует молиться, чтобы царь-освободитель по смерти удостоился высшей награды — был сопричислен «к лику святых страстотерпцев, мучеников, положивших живот свой за Веру, Царский Престол и Отечество»{491}, покрыт «славным венцом мученика»{492}.

Проповедникам удалось предложить интерпретацию 1 марта 1881 г., которая превращала его из события, безусловно подрывающего престиж монархии, свидетельствующего о глубоком кризисе империи, в событие, прославляющее самого монарха. Образ царя-мученика, многократно воспроизводившийся не только проповедниками и журналистами, но и самими подданными, свидетельствовавшими монарху в адресах свои «верноподданнические чувства», тем не менее едва ли мог удовлетворить потребность в осмыслении покушений на Александра II. В статьях журналистов и даже в некоторых проповедях представление об императоре как о мученике приписывалось «народу», «простому русскому мужичку, знающему цену страданиям»{493}. В таком приписывании, однако, всегда есть оттенок превосходства. Если обратиться к личным документам представителей общества, то окажется, что в них очень мало упоминаний об императоре-мученике в том религиозном смысле, который вкладывали в этот образ проповедники{494}. Напротив, в записках, адресованных представителям власти, они довольно часто «проговаривались», употребляя понятие «мечение» отнюдь не в том значении, на котором настаивала церковь. Убитого императора называли «мучеником за идею государства и общественного порядка, благоустройства»{495}или «мучеником всей этой государственной безурядицы»{496}, тем самым свидетельствуя о неудаче официального толкования покушений.

Размышляя о террористических актах, представители общества использовали три разных образа государя. Формирование мнения о возможном цареубийстве зависело от того, кого именно видел в Александре II подданный — монарха, политика или человека.

Покушения на монарха

Анонимный корреспондент М.Т. Лорис-Меликова, уверяя в феврале 1880 г. главного начальника Верховной распорядительной комиссии, что он «средний человек», «масса», а потому может говорить от лица всего общества, писал: «Социалистические покушения задевают меня, по-видимому, не прямо, а в лице моего царя, но я ведь без него обойтись не могу. Если не станет Александра II, Александра III, если бы, наконец, не стало бы всех, то я непременно создам царя, потому что не могу жить без него, как без Бога»{497}. Это письмо — квинтэссенция такой модели восприятия монарха, когда значение имеет не конкретный носитель власти (можно убить Александра II, Александра III и всех прочих), а его сакральный статус «Помазанника Божия»: верноподданный не может жить без государя.

Вероятно, уверения дворян Санкт-Петербургской губернии, что они «с давних пор привыкли и с детства привычны к безграничной преданности царствующему государю» именно потому, что «в течение стольких веков» видели в нем «точку опоры и своего главу»{498}, равно как любые подобные высказывания в верноподданнических адресах, можно рассматривать как риторическую традицию, а не выражение искренних чувств. Дневник гимназиста VII класса В.В. Половцова (будущего известного ботаника), не предназначенный для чужих глаз, может отчасти опровергнуть подозрения в неискренности всех подобных заявлений. 27 марта 1881 г. он анализировал свою реакцию на сообщение об убийстве императора: «Странно как-то это: я никогда не видел государя, лично мне или даже, пожалуй, вообще дворянам он не сделал особенных благоволений, но все-таки я чувствовал к государю особенную привязанность, так что с радостью умер бы за него, по крайней мере, мне это так кажется»{499}.

Корреспонденты сановников, стараясь оправдать свое обращение к высочайшим адресатам, порой ссылались не на право представителя общества, озабоченного политическими неурядицами, но на более священное право: «Каждый честный верноподданный должен стремиться, чтобы снасти своего обожаемого государя», — писал 5 марта 1880 г. капитан А. Андреев М.Т. Лорис-Меликову{500}. Тот же долг верноподданного побуждал свидетельствовать «чувство искреннейшей и глубочайшей верноподданнической преданности к возлюбленному монарху»{501}. Отставной коллежский асессор Ф.И. Закрицкий писал государю о «душевных страданиях», вызванных известиями о покушениях, которые не дают ему «покойно ни съесть куска хлеба, ни уснуть»{502}.

При таком взгляде на монарха верноподданнические чувства должны были быть сильнее любых других чувств, даже родительских. Примером последнего может служить письмо болховского уездного предводителя дворянства В. Филатова, который обещал министру внутренних дел отказаться от своего сына, если тот окажется замешан в каком-либо политическом деле, мотивируя это «беспредельной преданностью» государям и Отечеству{503}. Даже если не верить обещаниям отца, который таким образом, вероятно, пытался выгородить своего сына, арестованного 3 марта в Петербурге по подозрению в принадлежности к «противозаконному сообществу», это письмо нельзя сбрасывать со счетов. Оно демонстрирует если не то, что чувствует верноподданный, то, во всяком случае, что ему должно чувствовать. Случай семьи Филатовых был не единственным. И.С. Мережковский, чиновник дворцового ведомства, 1 марта 1881 г., услышав от старшего сына Константина речь в защиту «извергов», «закричал, затопал ногами, чуть не проклял сына и тут же выгнал его из дому»{504}.

Отдельные случаи семейных неурядиц легко было перенести на отношения общества к террористам: даже если они — «дети» русских «отцов», это обстоятельство не должно служить для смягчения их участи, потому что они смеют посягать на царя. Штабс-капитан И.И. Астапов, корреспондент московского генерал-губернатора, «старый кавказец», обещал сделать «военный суд и расправу» над своими сыновьями-студентами, если те «не будут меня почитать». Своим отношением к детям он хотел явить пример для подражания: так же надлежит поступать правительству с бунтующей молодежью{505}.