Семмант - Вадим Бабенко

Я больше не хотел смотреть на графики и столбцы цифр – и вскоре перестал себя заставлять. Сил моих хватало лишь на краткие сводки новостей и событий. Я переводил их на язык чисел в соответствии с давно разработанным кодом. Не знаю, нуждался ли в них мой робот, возможно, он и сам уже научился выискивать их в Сети. Но мне хотелось думать, что я тоже участвую – вместе с ним. К тому же, это была традиция, привычный способ нашего с ним общения, и я знал – в дружбе нельзя лениться.

Поэтому я слал ему файлы данных, в конце которых, как и прежде, писал обо всем – о Лидии, о своих раздумьях. Впрочем, раздумьями я теперь утруждал себя не слишком. Время текло легко, споро и на удивление – для меня – праздно.

Словно назло кризису, потрясшему мир, мы с Лидией предавались беспечному сибаритству. Она полюбила дорогие СПА – плескалась часами в бассейнах и джакузи, нежилась в саунах, подставляла тело под водяные струи. Это еще усиливало ее чувственность; после водных каскадов Лидия всегда хотела любви. Быть может, в прошлой жизни она была морской нимфой.

Зачастили мы и в массажные кабинеты. Китаянки и тайки, филиппинки, индонезийки мяли наши тела привычными руками, разгоняли лимфу и кровь, разминали каждую мышцу. Иногда мы заказывали процедуру для двоих – это очень возбуждало. Вскоре я научился не стесняться эрекции на массажном столе, а однажды сеанс балийского джаму перешел в оргию с двумя смуглыми девчонками – по-моему, они были из Джакарты. Лидия потом говорила, что одна из них пахла сандалом.

Мы вообще уделяли внимание запахам. Покупали лучшие кремы, самое дорогое масло. Нежные пальцы легко касались наших лиц, втирали чудодейственные элексиры, обещая вернуть юность. Мне она была ни к чему, но Лидия верила в нее взаправду. После она разглядывала себя в зеркале – пристально, подолгу. Я даже не решался над ней подшучивать.

Бутики с дорогой одеждой тоже не оставались в стороне. Мы стали завсегдатаями улицы Ортега и Кассет. Продавщицы-феи, горя глазами, порхали за нами вслед от полки к полке. Они помнили: эти двое покупают охотно и помногу. Ворохи блузок, открытых маек, ночных пижам и строгих юбок, костюмов, галстуков, джемперов и рубашек заполняли примерочные за считанные минуты. Коробки с обувью выстраивались в колонны, в многоэтажные здания, в крепостные стены. Мы выходили, обвешанные пакетами, с трудом загружались в мой шикарный автомобиль. Прохожие посматривали на нас косо. Мне не было до них никакого дела. Меня не интересовали ни они сами, ни их проблемы – маленькие зарплаты, рост цен, страховки, невыплаченные кредиты…

Словом, мы не скучали. Наверное, это был самый беззаботный период моей жизни. Как ни странно, я умудрялся вообще ни о чем не думать – хоть и полагал до того, что мне это не под силу. Мы развлекались – мир развлечений с непривычки казался мне бесконечным. Я бездельничал, и безделье не тяготило меня ничуть.

Как-то раз графиня Де Вега пригласила нас на ланч. Я не видел ее три месяца и нашел, что она похорошела. В ней был теперь новый шарм – или, может, у меня сместился ракурс. В любом случае, ей понравился мой комплимент.

Мы встретились вчетвером – графиня пришла с Давидом. Они по-прежнему были очень красивой парой. Но что-то изменилось, во взгляде Анны появилась ирония. Она будто уже знала наизусть весь его мир. Он стал для нее слишком знакомой вещью.

Давид, в свою очередь, смотрел на нее как-то не так. Я отметил вдруг, что он очень молод – это стало бросаться в глаза. Нет, нет, не в сравнении с Анной Де Вега, а независимо, само по себе. Его молодость, ценнейшее из богатств, будто стеснялась сама себя. Будто пряталась от себя, не зная, что с собой делать.

Это мой любимый ресторан, – сказала графиня, открывая меню. – Здесь я всегда заказываю устриц. Ты тоже будешь устриц, Дэви?

Ты ж знаешь, – буркнул тот, – я их ненавижу. Так же, как и это имя.

Он сжал челюсти и нервно комкал салфетку. Потом расправил ее и аккуратно сложил. Белый треугольник был безупречен. И сам Давид был безупречен – статен, широкоплеч, вызывающе красив. Он смотрелся, как наследный принц. Будь он таковым, Испания могла бы им кичиться. Но мы-то знали, что его мать была санитаркой в муниципальном госпитале. И Анна Де Вега знала это тоже.

Официант, приняв заказ, поклонился графине. Она отложила меню и закурила тонкую сигаретку.

Извините, – сказал Давид, – я пойду поссу!

Он произнес это громко – так, что на нас обернулись соседи. Потом встал и направился в туалет. Это был бунт, но – с призрачными шансами на успех.

Нельзя вложить в мужчину то, что ему еще не дало время, – улыбнулась Анна Де Вега. – И нельзя получить это от него взамен.

Во взгляде Лидии мне почудился мгновенный отблеск ликования. Замаскированный тайный знак пусть временной, но победы. Она вдруг перегнулась к моему стулу и положила голову мне на плечо.

Извини, ты мне мешаешь, – одернул я ее. Анна лишь усмехалась, все с той же иронией во взгляде. Я подумал, что это у нее теперь навсегда.

В целом, мы неплохо провели время. Лидия напилась, но вела себя смирно. Лишь в такси она разошлась – смеялась хриплым смехом, очень похоже передразнивала Давида, а потом стала лезть мне в брюки прямо на заднем сиденье.

Я пытался ее оттолкнуть, но она вдруг крикнула во весь голос: – Не мешай, я хочу у тебя отсосать!

То-то смешно водителю, – подумал я, сдаваясь и закрывая глаза…

К концу июня наши отношения перешли в устойчивую фазу. Можно было сказать с уверенностью: я и Адель сделались для Лидии субстанцией дыхания, незаменимым ядом. Мне подумалось даже – что, если бы и я был так же зависим от нее, от ее тела? От ее души, что бы ни было у нее за душой, от ее желаний, настроений, капризов? Быть может, тогда мы обрели бы взаимность, которую все ищут. Что если в нашем веке это и есть истинная формула чувства?

Мысль нравилась мне, в ней была глубина. Мне казалось, я поймал-таки призрака любви за край одежды. Подтащил близко-близко, обменялся с ним взглядами. И… – так и не решился заговорить.

Не решился – или не захотел. Даже больше: почти уже понял, что теперь не захочу никогда. Он едва ли сообщит мне что-то новое по секрету – что-то такое, что порадует слух. Молчать комфортней, подсказывал мне внутренний голос. Такими подсказками не стоило пренебрегать.

При этом я чувствовал: вот ему-то наверняка есть, что сказать. Есть, что выкрикнуть, выплюнуть мне в лицо. И я понимал его – без обид. Конечно же, ему было трудно. Общество потребления выхолостило его сущность, лишило званий, наград, регалий. Он остался последним – наивнейшей из надежд. Его почти перестали принимать всерьез. Он – призрак любви – витал в пространствах, где любви не стало. Это было хуже, чем Пансион в Брайтоне. Там, по крайней мере, ее не было никогда.