Неправильный красноармеец Забабашкин (СИ) - Арх Максим

Разумеется, о том, что будет в дальнейшем, я командирам не рассказал. Им достаточно было знать про кованые гвозди. И этого, я считал, будет вполне достаточно.

Горшков подошёл к Зорькину, снял сапог, поднял выпавший из него нож, и лезвием с силой вытащил из подошвы один гвоздь. Осмотрел его и хмыкнул:

— Так и есть, Григорий Афанасьевич, действительно, гвоздь странный. — Зорькин вновь попытался встать, но тот прикрикнул на него. — Руки за спину! Ты задержан до выяснения!

При НКВДшнике были наручники, которые он умелыми движениями надел на запястья диверсанта.

А затем позвал своего помощника, который стоял снаружи.

Они взяли находящегося в оглушённом состоянии Зорькина под руки и подняли.

Воронцов подошёл к нему вплотную и сказал:

— Ах ты гад!

— Я не хотел. Я случайно. Я не буду, — пробурчал диверсант, мотая головой из стороны в сторону. — Это ошибка.

— Увести, — приказал чекист.

Горшков с сотрудником НКВД, держа Зорькина, вывели его в коридор.

— Ну, ты и наблюдательный парень, — цокнул языком Воронцов, повернувшись ко мне. — Это ж надо, что приметил. Я бы ни в жизнь до такого не додумался. Ладно, отдыхай. Лечись. А мы пойдём с этим диверсантом в отделе побеседуем. — Он помедлил секунду и спросил: — А если ты ошибся? Если он не враг, а вся эта твоя теория с гвоздями окажется несостоятельна?

— Тогда будем считать, что мы с ним квиты.

— То есть, за что квиты?

— Есть за что.

— Я так и знал. Я знал, что ты не отдавал ему приказа отходить. И Зорькин просто тебя бросил, а сам сбежал. Я прав?

— Да, — вздохнул я, и тут мне пришла в голову мысль: — Так ведь ты и сам это знал.

— Знал. Как только увидел, как изменилась твоё лицо, когда ты услышал про то, что твой напарник жив, сразу всё понял.

Мы чуть помолчали, и я, неожиданно почувствовав вину, попросил Воронцова:

— Вы только его допрашивайте, пожалуйста, в рамках закона. Вдруг я, действительно, ошибся, и он окажется невиновен.

— Он уже виновен, что без приказа покинул позицию. Но я понял, о чём ты говоришь, поэтому не переживай — допросим как положено.

— А мне сможешь потом о результате рассказать?

— Не знаю, Лёша. Сейчас дел много. Особенно с полковником, которого ты нам приволок. Это ценный фрукт и многое нам уже рассказал. Кстати, мне втык за тебя дали.

— За меня? За что?

— Говорят, что плохо я провёл с тобой работу, коль ты пленных в таком виде доставляешь.

— А что с его видом не так?

— Да он после скачек под лошадью был весь похож на один сплошной кусок грязи. Весь в глине и в, гм, навозе. Еле отмыли.

— Бывает, — улыбнулся я. — Но ценный кадр оказался?

— Ценный. Много чего интересного уже рассказал о ближайших планах противника. В том числе и о его наступлении от города Чудово на север. А там, сам знаешь, Ленинград, — кашлянул чекист и вернулся к предыдущей теме: — Что же касается этого Зорькина, то если он даже и окажется диверсантом, то вряд ли от тех сведений, которые он нам расскажет, будет какой-то прок. Он мелкая сошка, и сейчас много времени я на него тратить не могу.

— Ну так всё равно, хотя бы немного допросить-то его можно. Хотя бы узнать, кто он и зачем к нам внедрён? — настаивал я и, видя, что чекист мнётся, добавил: — Я просто хочу узнать: диверсант он или просто боец, который струсил.

Воронцов с полминуты постоял в задумчивости, а потом всё же согласился прийти через час-другой и рассказать, что удастся за это время узнать.

Я поблагодарил его и, проводив взглядом, вернулся к себе в палату, где практически сразу же, не обращая внимания на боль, упал на кровать и провалился в сон.

На этот раз мне ничего не снилось, а разбудил меня голос Воронцова, который, вернувшись после допроса, интересовался, хочу ли я узнать о полученной информации.

Я, естественно, хотел, но в палате к этому времени уже находились раненые. Вновь просить их выйти я посчитал неуместным, и тогда Воронцов помог мне подняться, и мы сами вышли вначале в коридор, а потом и на улицу.

Часовой, стоящий у входа в госпиталь, отдал Воронцову честь, и мы, оглядевшись, направились к находящемуся невдалеке небольшому зелёному скверу, где под большой растущей липой стояла деревянная лавочка. Она была не занята. Никого из раненых или медперсонала рядом с тем местом не было, поэтому мы решили переговорить там.

Так как дождь не шёл, решили присесть.

Воронцов закурил папиросу и, выдохнув дым, без долгих прелюдий начал делиться информацией, которую узнал и которую решил мне поведать:

— Зорькин Иван Михайлович — это его настоящие фамилия, имя, отчество. Он служил на границе. При отступлении под Минском попал в плен. Сразу же согласился сотрудничать. После трёх недель обучения и накачки был перекинут сюда. Вместе с такими же предателями, как и он, помогал немцам брать Новгород. Получил задание внедряться в ряды наших отступающих войск, сеять панику и устраивать диверсии. После того, как немцы захватили Троекуровск, диверсанты через договорённое время, через определённый квадрат должны были уходить дальше на восток, сливаться с нашими частями и везде чинить всевозможные вредительские поступки. Когда мы с тобой прорывались из того города через поле, как раз там же пробирался Зорькин и уничтоженный тобой на реке Якименков. Они ползли с той стороны от оврага, которую бронетранспортёр, что ты впоследствии уничтожил, не обстреливал. На мой вопрос: почему Якименков выдал себя, напав на меня, Зорькин ответил, что точно не знает. Но предполагает, что тот хотел спасти нами пленённого немецкого офицера и портфель с бумагами. На мой вопрос: видел ли Зорькин Якименкова ранее, до того, как они встретились в поле, Зорькин ответил, что, да, видел, но близко с ним знаком не был. Также диверсант сказал, что среди наших бойцов никого из своей группы предателей он не видел. Но заверил, что если у него будет время, то он постарается ещё вспомнить много полезного для нас. Сейчас с ним продолжает работать Горшков. Но он ещё зелёный пацан совсем, много чего не знает, поэтому ждёт меня. Так что вот такие вот дела, Алёша.

— Н-да, — тяжело вздохнул я. После услышанного мне стало всё понятно. Сволочь пыталась внедриться в наши ряды и затем пакостить исподтишка. — Действительно, дела… Кстати, а ты не отдал приказ проверить обувь у наших бойцов? Вдруг через эти же самые гвозди мы и других диверсантов сможем обнаружить?

— Отдал, конечно, первым делом. Но проблема в том, что у большинства оставшихся в строю красноармейцев на ногах новая обувь — не сапоги, а ботинки с обмотками. Их выдавали всем нуждающимся со склада дивизии. Сам понимаешь, после длительного отступления у большинства обувь пришла в негодность. Вот многие и получили. Сейчас через это уже никого не найдёшь. Из живых четверо солдат, кроме Зорькина, в сапоги обуты. У всех нормальные, круглые гвозди.

— Подожди, а Садовский? Как у него с обувью? Мы же его вместе с Зорькиным тогда подобрали.

— Он одет в новые ботинки. Установить, какая обувь была у него ранее, невозможно. Вся обувь вместе с другими обносками складирована в тюки и находится на одном из железнодорожных складов. Смысла рыться в ней сейчас нет. Как нет на это людей и времени.

— Людей, — покачал я головой: — Много погибло?

— По сравнению с противником — нет. Но для нас даже один человек на счету, а погибло тридцать три.

— Так значит, нас осталась сотня.

— Что-то около того, — вздохнул Воронцов, поднимаясь.

— Подожди, — остановил его я. — А Апраксин? У него с обувью что?

— Он тяжелораненый. Сейчас без обуви лежит. Что у него на ногах раньше было, неизвестно. Да к тому же, с ним мы познакомились в госпитале, а не в поле.

— Точно. Тогда с этим всё ясно, — кивнул я и перешёл к другой теме: — Кстати, товарищ Воронцов, тут вот какая мысль в голову пришла. А что, если сегодня, чуть позже, когда стемнеет, мы проберёмся к колонне, подыщем неразбитую технику и угоним её к нам? Думаю, что пара-другая танков нам в обороне не помешает. Закопаем их, оставив одни башни и, будем использовать как бронированную артиллерию. А?