Гиппопотам - Стивен Фрай

– Давай серьезно, Оливер, – сказал я. – Ты действительно веришь, что вылечился? Полностью вылечился?

– Я выбросил все таблетки, Тед. Я чувствую… нет, словами то, как я себя чувствую, передать невозможно. У Дэви дар от Господа. Дар от самой Гленды.

– А его прикосновения… ты ощутил тепло, о котором все только и твердят?

– Дорогуша, – сказал Оливер, задержав вилку с почкой у рта, – ничего горячее я в жизни моей не ощущал. Он горяч, как раскаленный металл. Честное слово. Прожигает прямо до самых наиглубочайших глубин.

И мне стало ясно: придется заняться тем, что я ненавижу пуще всего на свете. Придется думать. Сесть, закрыть глаза, зажать ладонями уши и проанализировать все, что мне известно, – подобно шахматисту или дешифровальщику. Самое кошмарное занятие, какое только может подыскать для себя человек. Я не предавался ему с тех пор, как в последний раз написал порядочное стихотворение.

Я решил, что идеальным местом для размышлений может оказаться вилла «Ротонда»; было бы, однако, безумием тащиться в нее, не подкрепившись. И, оставив Оливера купаться в распутной сальности его завтрака и самодовольстве, я направился к библиотеке.

Утреннее винопийство порождает немало споров. По мере того как выпивка входит у человека в привычку, критический порог его неотвратимо сдвигается. Помню времена, когда возможность глотнуть еще до двенадцати дня что-нибудь покрепче томатного сока представлялась мне попросту немыслимой. Двенадцать обратились в половину двенадцатого, потом в одиннадцать, потом в половину одиннадцатого, потом в десять и так далее. Все это было, конечно, еще до того, как на нас обрушился здоровенный бумеранг пуританства, обративший пристрастие к выпивке в тайный грешок, каковой надлежит утаивать до второго завтрака. Спиртное есть великая тайна нашего времени. Если бы люди знали, если бы они имели хотя бы отдаленное представление о том, сколько всего выдувают наши политики и лидеры, они бы повыскакивали от ужаса из трусов. К счастью, журналисты, точно такие же, но более в этом смысле известные пьянчуги, стараются – блюдя собственные интересы – держать все в тайне. Число членов парламента, не принадлежащих к когорте тех, кого врачи называют функциональными алкоголиками, на изумление мало. Алан Бейт[207] вроде бы не пьет ни капли, да еще Тони Бенн[208] держится на одном только чае и трубочном табаке – вот и все трезвенники-парламентарии, каких я в состоянии припомнить. Если и существуют другие, так это, вне всяких сомнений, те, кого врачи уверили, что стоит им еще раз нюхнуть бренди, и они сыграют в ящик. Мне приходилось видеть упившихся в соплю канцлеров и премьер-министров, судей, телевизионных дикторов и председателей правлений транснациональных гигантов. Широко известный политический телекомментатор рассказывал мне в «Каркуне», что война в Боснии, с которой он тогда только-только вернулся, держалась исключительно на спиртном. Столкновения и стратегии целиком и полностью определялись запасами сливовицы и водки.

Спиртное есть первичный определяющий фактор истории человечества: смещение премьер-министров Британии, борьба за гражданские свободы в России и крушение целых финансовых структур – если проследить все это вспять, до самых истоков, непременно уткнешься в бутылку. Нам внушили, будто противостоять спиртному не способны одни лишь футбольные хулиганы, подлинный же факт состоит в том, что это слишком большая проблема, чтобы можно было даже надеяться ее разрешить. И слава богу. Ибо, поняв это, мы можем пить с куда большей легкостью, чем прежде. Из полных трезвенников получаются паршивые лидеры, никуда не годные мужья, любовники и отцы. Пьяницы икают, рыгают, пукают, блюют и мочатся себе на штаны. Пуритане отродясь ни в чем подобном замечены не были, а ведь от того, чтобы не подпускать людей и близко к основным своим телесным отправлениям, всего один короткий шажок до того, чтобы лишить тех же людей прав на какие бы то ни было телесные отправления вообще.

Разумеется, я человек предвзятый. Возможно, мы снова слышим здесь легкую поступь Пудории[209] , богини вины. Думаю, однако ж, причина в ином: я злюсь на себя за то, что, приехав в Суэффорд, здорово сократился по части выпивки. Да и не столько на себя, сколько на благодушное одобрение окружающих.

– Тед, как хорошо ты выглядишь!

– Похоже, лечение покоем идет тебе на пользу, Тед.

– Дорогой, Венди Виски может обидеться на твое пренебрежение.

И прочая чушь в том же роде. Приходится делать над собой значительные усилия, дабы не забывать время от времени клюкать им всем напоказ, – просто чтобы они перестали усыпать мой путь лепестками роз или не вздумали приписать Дэви еще одно исцеление.

Ну-с, вот я и устремился в библиотеку, посмотреть, не удастся ли мне, прежде чем погружусь в размышления, промочить парой стаканчиков горло.

Я был уверен, что там никого нет, однако всхлипы, донесшиеся из стоявшего в углу библиотеки кресла, уведомили меня, что я нахожусь в обществе женщины.

– Как вы, Патриция? – спросил я, подходя к ней сзади. Надо, наверное, было сначала покашлять, потому что она дернулась с перепугу всем телом.

– Господи, Тед! Нельзя же вот так подкрадываться. Она плакала, и уже довольно давно.

– Простите, пожалуйста, – сказал я. – Все в порядке?

– А что, разве похоже на то, жирный вы идиот?

– Вопреки распространенным воззрениям, – ответил я, – когда срываешь на ком-то злость, тебе становится только хуже. Не думаю, что вам сильно полегчает, если вы будете осыпать меня оскорблениями.

– Это что, попытка проявить сочувствие?

– Это практичность, а в ней доброты больше, чем в сочувствии.

Патриция вытерла нос.

– Ну так знайте, что помесь Г. К. Честертона с дерьмовыми девизами из отрывного календаря мне сейчас совсем ни к чему.

– Никак не можете забыть Мартина Рибака? (Это тот подчиненный Майкла, который бросил Патрицию.)

Она кивнула.

– Утром получила от него письмо. Думала, может, он устал от своей новой пассии. А он на ней женился.

– Ну, значит, он от нее точно устал, – сказал я.

– Ох, Тед, идите вы знаете куда?

– А что бы вы от меня хотели услышать? Что он не стоит ваших слез? Что вы с этим справитесь? Что перед зарей неизменно темнеет, а время лечит любые раны?

– Мне нужен Дэвид, вот в чем все дело.

– И что, по-вашему, он сможет вам дать?

– Надежду, – сказала она. – Чувство собственного достоинства.

Вот вам современный британец. У меня просто пена изо рта начинает идти от бешенства, когда политики, возвращаясь из своих избирательных округов, объявляют: «Люди моего города нуждаются только в одном – в Надежде», как будто все мы можем, радостно воскликнув: «Сказано – сделано, старичок», тут же повытаскивать из шкафов охапки надежды, распихать их по упаковочным пакетам и срочной почтой отправить по адресу «Ливерпуль-8»[210] . Собственно говоря, эти преисполненные сострадания болваны имеют в виду не «Надежду», а «Деньги», да только жадность не позволяет им этого сказать. Оно конечно, Бог надеждой нас, может, и благословил[211] , да только из чужой титьки ее не высосешь, процесс лактации должен протекать в вашей собственной. А вот что касается чувства собственного достоинства…

– Самый лучший способ залатать дыру в своей душе, – сказал я, – состоит в том, чтобы сделать что-то для кого-то другого.

– То есть?

– Другими словами, почему бы вам не оказать мне услугу?

– Например?

– Например, когда эти странные маленькие вакации завершатся и мы возвратимся в Лондон, почему бы не сделать мне одолжение, позволив пригласить вас на обед? От «Ле Каприс» до моей квартиры можно добросить оливковую косточку. Мы могли бы вкусно поесть, а потом вы могли бы позволить мне уложить вас в постель и облизать сверху донизу, как леденец.

Она во все глаза уставилась на меня:

– Да я же вам в дочери гожусь.

– Я не разборчив.

– Значит, так, по-вашему, следует излечивать человека от его горестей, Тед? Наскакивая на него, будто похотливый козел?

– Я вас сейчас покину, чтобы вы могли основательно все обдумать. Только имейте в виду, вечера у меня все расписаны, так что решать вам придется быстро.

– Так вы это серьезно? – спросила она, удержав меня рукой, которую я тут же взял в свою.

– Я жирный старик, Патриция. Подыскать себе женщину моего возраста – проститутки не в счет, – и то задача не самая легкая, а уж молоденькая, вроде вас… это и вовсе наслаждение редкостное. Может быть, последнее в моей жизни. Бедра, не изрытые целлюлитом, груди, которые стоят, как выпрашивающие подачку собаки. Как часто, по-вашему, мне теперь выпадает такое удовольствие?