Миграционный потоп. Закат Европы и будущее России - Андрей Савельев

Гумилев указывал на причину возникновения персистентных (переживших себя) этносов — отсутствие частого общения с иноплеменниками. В этом случае образ врага забывается, этнос теряет волю к сопротивлению, его структура упрощается за счет утраты оборонных функций и жизнеспособность этноса падает.

Конкуренция этносов и субэтносов, в конце концов утверждающая определенную иерархию, оформляют любую национальную субъектность, о чем писал Василий Васильевич Розанов: «Закон антагонизма как выражение жизненности сохраняет свою силу и здесь: сословия, провинции, отельные роды и, наконец, личности, в пределах общего для всех их национального типа — борются все между собою, каждый отрицает все остальные и этим отрицанием утверждает свое бытие, свою особенность между другими. И здесь, как в соотношении рас, победа одного элемента над всеми или их общее обезличивание и слитие было бы выражением угасания целого, заменою разнообразной живой ткани однообразием разлагающегося трупа».

Если доминирующая нация отказывается от законодательного закрепления своего преимущества, она становится дойной коровой для национальных меньшинств, получающих привилегии только на основании своей малочисленности. В этом случае разложившаяся нация становится чернью, потерявшей энергетику борьбы с «чужим», утратившей благородное стремление иметь врагов и побеждать их. Аристократическая мораль переходит к малым этносам, которые начинают рвать страну на куски, выделяя из нее личные феоды для кормления своих чиновничьих дружин. Именно поэтому в связи с задачами самозащиты традиционное общество вырабатывает ту или иную модель этнических статусов — этническую иерархию.

Традиционная культура оценивает любые изменения не столько на соответствие сложившейся норме, сколько на отступление от нее, социализация основана на запретах и негативных смыслах. Б. Ф. Поршнев писал: «„Они“ на первых порах куда конкретнее, реальнее, несут с собой те или иные определенные свойства — бедствия от вторжений „их“ орд, непонимание „ими“ „человеческой“ речи („немые“, „немцы“). Для того чтобы представить себе, что есть „они“, не требуется персонифицировать „их“ в образе какого-либо вождя, какой-либо возглавляющей группы лиц или организации. „Они“ могут представляться как весьма многообразные, не как общность в точном смысле слова».

«Они», таким образом, связываются с духами Зла, колдунами-оборотнями иных племен (а вовсе не с палеоантропами, впоследствии уничтоженными, как предполагает Поршнев). Они не вполне люди или совсем не люди. Не случайно перевод названий многих народов и племен, как отмечает Поршнев, означает просто «люди». Именно «они» сдерживали «мы» от распада, закрепляли стадный инстинкт, который значительно позднее был дополнен инстинктом стаи, перенесенным в социальные отношения из чисто «производственной» деятельности по добыванию пропитания.

Племенная психология не признавала за чужаками человеческих черт. С ними не могло быть никаких тесных отношений. Даже на уровне родов, которые обмениваются женщинами, чтобы избежать внутриродового конфликта, существуют отношения «свой-чужой». Если между родами «чужой» может быть просто воплощением иного в человеческом облике, то иной этнос воспринимается как нелюди. Малейшее культурное различие означает попрание сакрального, которое в древних сообществах было мерилом человеческого. Поэтому иной этнос — это не просто «нелюди», а существа похуже самых кровожадных или самых нечистых животных. Отвратить от этого представления, ведущего к тотальной резне, может только политический инструмент — нация, формирующая иные мифы, более соответствующие современности. А чтобы эти мифы становились реальностью общественного сознания, этносы должны быть выстроены в иерархическую систему, где нет никакого повода враждовать между собой.

С присутствием «чужого» так или иначе приходится мириться. Общий закон государства запрещает открытую вражду подданных. И поэтому племенные страхи, смиренные государственностью, вызывают к жизни определенные социальные практики, ассимилирующие «чужого». По мысли Конрада Лоренца, в современной организации общества природный инстинкт агрессивности не находит адекватного выхода, человек страдает от недостаточной разрядки природных инстинктивных побуждений. Подавленная агрессивность порождает те неврозы, которые реализуются, с одной стороны, в форме гипертрофированно агрессивных политических теорий, с другой — в форме «гуманистических» мечтаний превратить социум в разбредшееся стадо, забывшее образ врага и утратившее представление об опасности. Способ изжить невроз — перевод антагонизма в ритуальную сферу и символику единства, не дающие антагонизму воплотиться в межэтническое насилие.

В древних родовых общинах это достигается в институте учредительного насилия, который во всех своих элементах демонстрирует дихотомию «своего» и «чужого», благотворного и враждебного. Члены общины совместно вырабатывают механизм различения «своих» и угадывания «чужого» по определенному набору признаков. Одновременно возникает социальная иерархия, поскольку дифференцирующие признаки только и способны удержать общину от внутреннего насилия и непрекращающейся мести, возникающей в процессе конкуренции за общезначимые предметы вожделения (пища, сексуальные отношения и т. д.). Таким образом, налицо симбиоз с «чужим». Учредительная жертва объявляется в принципе чужой, а в случае отсутствия удобного «чужого», вместо него либо используется маргинал из «своих», либо такой маргинал специально приготовляется. При этом чувство рода — главный мотив общества, намеренного выжить. А сохраниться это чувство может только в том случае, если ритуал постоянно напоминает общепризнанные черты чужого.

Современное общество стремится к изживанию ритуала учредительного насилия, открывая тем самым путь для открытой агрессии. Вместо «нового Средневековья» наступает «новый каменный век», который более всего выражается в ужесточении криминального насилия, терроризма и в распространении психических болезней. Одновременно, угнетение естественных этнических статусов начинает убивать само общество, в котором подспудно формируются этнические кланы, использующие в своих интересах легальный политический порядок.

Ликвидация этнической иерархии (и ее ритуального восстановления в имперской нации) имеет как следствие масштабный общемировой процесс дробления государств. Этничность берет свое — не ограниченные ни в чем этнические группы возникают, размножаются, развиваются и, в конце концов, посягают на суверенитет государства. Еще до претензий на суверенитет образуются мощные отряды кровожадной этнобюрократии, временно ассоциированные в антигосударственный интернационал.

Проблема современного общества состоит в том, что ему крайне трудно признать несостоятельность уравнительных правовых установлений — вопреки тому, что реальная жизнь постоянно опровергает формальное гражданское равенство. Равенство как универсальное подданство, безусловно, может и должно присутствовать в государстве. Между тем, уравнительное подавление этничности ведет, с одной стороны, к подавлению этнокультурной идентичности (что дает «на выходе» пресечение традиции и локальную идентификацию крайне низкого, варварского уровня), а с другой — лишает общество легальной иерархи, которая восстанавливается нелегально и неконтролируемо.

Нация и национализм

«Националистический дискурс» вовсе не является чем-то присущим только современности. Еще Цицерон писал: «Если взглянуть на все с точки зрения разума и души, то из всех общественных связей для каждого из нас наиболее важны, наиболее дороги наши связи с государством. Дороги нам родители, дороги дети, родственники, близкие друзья, но отечество одно охватило все привязанности всех людей». В «Духе законов» Монтескье говорится: «Если бы я мог сделать так, чтобы люди получили новые основания полюбить свои обязанности, своего государя, свое отечество и свои законы, чтобы они почувствовали себя более счастливыми во всякой стране, при всяком правительстве… я счел бы себя счастливейшим из смертных».

Ярко и последовательно национализм проявляется в концепции Макиавелли, которую зачастую неверно считают чисто инструменталистской. Макиавелли ищет величие не только и не столько в фигуре властителя. Его привлекает идея величия нации во всей совокупности составляющих ее исторических и культурных процессов и достижений. Макиавелли ищет лучшего государственного устройства для достижения максимальной витальности нации — духовное для него остается первичным, а государственные формы — преходящим фактором. Причем слабость нации, согласно Макиавелли, указывает на упадок морали и национальной жизни.