Большой пожар - Владимир Санин

Я возразила Новику: играть – это в кого-то перевоплощаться, Даша же оставалась сама собой; как говорил Дед, обстоятельства вытолкнули наверх лидера. Не игра, а действие естественного отбора!

– «Весь мир театр, а люди и нем актеры», – с улыбкой напомнил Новик.

– Простите, Ольга, но Клюкву я изучил получше вас. Все мы, осознанно или неосознанно, и на сцене, и в жизни играем на публику, все зависит лишь от степени таланта и других объективных качеств; абсолютно же естественным человек бывает лишь наедине с самим собой, когда производить впечатление он может разве что на зеркало. Да, чувство чести, о котором вы говорили, делает человека богом, но, настаиваю на этом, – только на публике. Без публики и побуждения и действия его совсем иные – как у актера перед пустым залом. Поэтому я вновь настаиваю: Клюква вдохновенно играла, перевоплотилась в вожака, что свойственно ее характеру, темпераменту и, конечно, было обусловлено обстоятельствами. Не надо спорить, Ольга, мы говорим об одном и том же, лишь развыми словами…

Вера Коноплева (мастер из «Несмеяны»):

– Когда Клюква своих артистов привела, а потом еще Боря приполз – дыму в салон навалило, да такого едкого, жгучего… Кто от кашля надрывается, кого тошнит, догадливые, на пол легли, дым-то больше наверху… Вот что было плохо: окна у нас в полстены, зеркальные, глухие, вверху только фрамуга открывается, воздуха оттуда – по капле, руки-ноги переломать тому, кто эти окна выдумал. Клюква говорит: надо стекла выбивать, а Новик возражает – вдруг внизу люди, покалечим? Клюква туфли сбросила, прыг на кресло, с кресла на Борькины плечи, просунула голову через фрамугу и доложила, что внизу пока что никого нет. Эй, кричит, мужики! А мужиков-то у нас Боря, Новик да Рассадин-старик, Костя, как известно, домой побежал, ему исподнее срочно сменить надо было. Значит, Новик, Боря и мы с Клюквой подняли кресло, раз-два-три – и с размаху по окну. Выбили, воздух с холодом ворвался, осколки подчистили, чтоб не пораниться, – словом, дышать стало легче… Клиентки сразу к телефону, а они у нас не все простые, у иных мужья в больших начальниках: «Петя… ВасяКоля… спасайте! Прикажите!» Особенно Клавка по телефону разорялась: «Ты, сволочь такая, в кабинете шуры-муры, подлец, а я задыхаюсь, замерзаю!» А Клюква смеется: «Ты напугай его как следует, пусть дубленок нам пришлет с ламой!» И еще плохо, что без света, пробовал и свечи зажигать, но из окна задувало, а фонариков ни у кого не было. Ну, не совсем темно, городские огни видны повсюду, только от этих огней чувство такое, что и словами не выскажешь: живут ведь люди, телевизоры смотрят, милуются и знать не знают, что нам здесь жить осталось, может, всего ничего… Нет, не темнота – самое худшее бабий визг, от него в мозгах мутилось и страх накатывал. Мы, «несмеяновские», еще держались, у нас девки бедовые, мы делом занимались – щели конопатили, дверь мыльной водой поливали, а от клиенток, не всех, а некоторых житья не было. Новику, Рассадину плохо, не помощники, а Боря уж слишком воспитанный: «Ну, пожалуйста, прошу вас, не беспокойтесь, скоро нас спасут, вот увидите». Клюква ему: «Держи меня за ноги!», легла на подоконник, голову вниз: «Лестницу нам ставят, бабоньки! Слышите, бабоньки, лестницу! Эй, мальчики, залезайте в гости, у нас тут штук пятнадцать невест, одна другой краше, кто первый доберется – выбирает! Только цветы не забудьте!» Выдумала она, лестница далеко от нас была, но иная выдумка правды дороже – дух подняла! Все время шутила, без нее бы пропали.

Рассадин Лев Григорьевич, самый старый артист народного театра, пенсионер-бухгалтер:

– Салон битком набит, ней к окну рвутся – подышать и посмотреть, а Клюква поставила у окна Новика, Бориса, меня и двух девчат: «Никого не подпускать!» И правильно сделала, мы потом узнали, что некоторые выбрасывались, а как и почему, у них уже не спросишь, как не спросишь у китов, почему выбрасываются на берег. Состояние аффекта? Наверное, так, в здравом уме на верную смерть не пойдешь – не фронт… Про себя скажу одно только: сыграл роль стагиста, на большее не хватило… Запомнилось мало – часто приваливался в обморок, слаб был после операции… Помню, очнулся, когда из коридора начал доноситься протяжный гул с треском – там вовсю горело, а у нас было холодно, как на улице, да еще темно, но для меня главное – холодно. И вот Даша придумала: размотала ткань, что в рулонах из ателье принесла, порезала ножницами на большие куски, и мы укутывались. А ниже нас, на седьмом и восьмом, помещения горели, пламя выбивалось из окон, и, когда языки до нас доставали, становилось очень страшно, настолько, что начинались истерики. Одну даму, пышную блондинку, которую привели из ателье, Даша в халат закатала, как в смирительную рубашку, и целый таз воды на нее вылила – успокоила. Жестоко, но что поделаешь?

Люба Якунина, мастер из «Несмеяны»:

– Анна Ивановна не давала Клюкве дорогую ткань резать, в тюрьму пойдешь, кричала, а Клюква ей: «Счет мне предъявите, я богатая, трешку в лотерею выиграла!» Но холод – его терпеть можно, главный ужас знаешь в чем был? Это когда у самого потолка, на стыке с коридором, кусок штукатурки обвалился и в салон дым столбом пошел с искрами, и тут же дверь огнем занялась. Но это потом, под самый конец, почти через час, а как этот час прожили – и вспоминать страшно. В салоне крики, с улицы крики, в коридоре гудит, вот-вот огонь ворвется, а нужно не только самих себя – других в узде держать, одну клиентку связали, да потом и до Клавки очередь дошла. Боря стал ее успокаивать, комплименты говорить, а она ему бац по очкам! Тут мы с Клюквой и Верой скрутили ее полотенцами и в каморку отнесли, Клюква еще смеялась: «Эх, девки, плакали наши сапожки!»

– Обошлось, до сих пор ко мне ходит, – до смехом вспомииала Даша. – А Боречка, хотя и без очков, думал-думал и придумал; давай, говорит, из этого рулона шелка веревку совьем, шелк – он прочный, и много его здесь, до самой земли веревка достанет. Батюшки, думаю, а ведь дело предлагает! Анна Ивановна чуть не в драку – дорогой шелк, импортный, Валька, ее кладовщица, в рулон вцепилась; «Не дам!», а тут еще впотьмах что-то грохнуло, потом говорили, что какие-то канистры взорвались, сумасшедший дом, и только. Мне бы этих баб в каморку загнать, чтоб не мешали, но мои девчонки двери поливают, Боря без очков как теленок тыкается, Новик и Рассадин на ногах не держатся – подмоги никакой… И тут как привидение фигура перед окном в воздухе, я – к окну: Валера на шторах спускается, вот кто мне нужен! Кричу: «Валера, сюда, давай руку!» Ты ж его сама видела, помнишь? Он четыре шторы связал, узлы проволокой обмотал, не шторы – спасательная веревка. Чего только человек не придумает, когда жареный петух клюет! Так я ему – давай руку, а он, Оленька, не слышит. То есть и слышит, и уголком глаза видит, но только не резон ему меня видеть и слышать, не резон, понимаешь? Он смелый, трус на шторах спускаться не будет, но он и не дурак, он на седьмой этаж спешит, где пожарные с лестницы работают, ему выжить надо, а потом уже Клюква и все остальное. Я ему вдогонку: «Косте привет передай, свататься приходите, мои хорошие!», а саму, поверишь, Оленька, такая обида взяла, что слезы покатились, даже вспоминать стыдно. А Боречка, хоть и глазами не увидел, а сердцем понял, гладит меня по плечу, Клюква, лепечет, Дашенька, ну, скажи, что мне для тебя сделать? Я ему со смехом: предложение сделай, дурачок, видишь, женихов потеряла, вековухой осталась. А он мне руки целует