«Долина смерти». Трагедия 2-й ударной армии - Изольда Иванова

Мы передвигались со связью в передовых рядах пехоты. Раз послал я Гончарука в тыл полка взять один аппарат вместо поврежденного. Ждем, ждем, а его все нет. Вдруг звонок. Запрашивает заградотряд: «У вас боец Гончарук есть?» Говорю: «Есть».

— Где он сейчас?

— Послан за аппаратом.

— Почему в немецкой шинели?

— Свою сжег, снял с убитого немца, пока другой не достанет.

Через некоторое время идет Гончарук, ругается: «Вот тыловые крысы, своих ловят!»

Мы подошли к железной дороге в 16 км от Любани. Здесь комроты Маликов был убит немецким снайпером. Из офицеров в роте остался я один. После неудачного наступления перешли к обороне. Нас оставили на переднем крае. Соорудили землянку в снегу, в нее вмещалось человек девять. Спали по очереди — у входа дежурный с ручным пулеметом.

19 марта противник перекрыл «коридор» у Мясного Бора. С продуктами стало совсем плохо: через день-два получали по нескольку граммов сухарей. И лошадям есть нечего. Была у нас одна лошадь, так она объела оглобли и сани. Зарезали ее и съели вместе с кожей.

В нашей группе осталось 10 бойцов. Получили пополнение — 7 человек да патронов по 5 штук на душу. Комполка приказал провести разведку боем — больше, я думаю, для того чтобы показать немцам, что мы еще сильны.

Утром пошли в наступление, но немец открыл по нам такой огонь, что сразу прижал к земле. Убило Крупского — пожилого, опытного солдата. Рядом со мной лежал солдат из пополнения Пушкин, лет двадцати. Говорит: «Поползу, посмотрю, нет ли у Крупского в мешке что проглотить».

Сказал ему: «Не смей!» Он не послушал, пополз, ранило. Пуля угодила в лоб. Вышла в затылок. Жил еще часа три… В тот день потеряли несколько человек.

Больше наступлений не вели, только держали оборону. Но и в обороне, как известно, идет перестрелка. Кто-нибудь подкараулит и убьет немца, в ответ — сильный огонь. По нашей землянке били из орудий и минометов. Все вокруг изрешетили, осины расщепили, но в землянку не попали — она была ниже уровня земли, им незаметна.

Однажды к нам пришли начальники разведки дивизии и полка и помощник начштаба — все трое в белых полушубках. Ознакомились с обороной, подошли к осинам. Раздался орудийный залп — двоих убило, третьего ранило. Могилевцев побежал к ним, выстрел — и его не стало. После этого нам приказали отойти. Жаль было землянки, да что поделаешь…

В марте нашу дивизию посетил представитель штаба фронта. Собрал на КП оставшихся в живых офицеров и сказал: «Обстановка тяжелая и на других фронтах, потому подкрепления не ожидается. Необходимо стоять насмерть. Умереть, но не сдаваться!»

Я лично в плен живым не хотел сдаваться, считал плен изменой. В любых обстоятельствах последний патрон оставлял для себя. Отец воевал солдатом в Первую мировую и заслужил звание полного георгиевского кавалера: имел четыре Георгиевских креста — один золотой и три серебряных. После революции стал красным командиром. И мне было бы стыдно и непростительно его опорочить.

Немцы вывешивали на деревьях буханки хлеба, кричали: «Рус, переходи к нам, хлеб есть!» Но никто из моих бойцов на эту провокацию не поддался. Большое им спасибо за это.

В конце марта окружение на некоторое время было прорвано. Прибыло небольшое пополнение. В роту пришли лейтенанты Хвостов, Голынский, политрук Коротеев. Мы получили кабель и снова приступили к своим прямым обязанностям — обеспечению связью. Улучшилось дело с питанием: стали давать, хоть и не полностью, пайку сухарей.

Потребовали отчет о потерях личного состава и техники. В штабе составили акт, сваливавший все на бомбежки, и дали мне подписать. Я отказался — ведь технику отдавали другим или бросали из-за отсутствия транспорта. Вызвали на КП. Начштаба сильно ругал меня, наставил пистолет: «Застрелю!» Комиссар Ковзун вступился. Наутро меня под конвоем отправили в штаб дивизии. Начальник политотдела Емельянов спросил, почему я не подписываю акт. Я ответил, что хочу умереть честным. Будет проверка, и увидят, что на бомбежку списаны вещи, которые и фронта не видели. Погибшим придут письма. Спросят: «Где люди?» Нет их давно, а числятся. За ложь отдадут под суд и расстреляют, а я хочу дожить человеком.

В штабной землянке собралось все командование — комдив, комиссар, командиры подразделений. Одни меня осуждали, другие оправдывали. В результате меня отправили обратно в часть. Там снова собрали комиссию и исключили из списков 200 раненых и 12 500 без вести пропавших.

Потеплело, а мы ходили в зимней одежде и не мылись полгода. Расплодились вши. У Шишкина полушубок был из черной овчины, а от вшей стал серым. Уговорили Шишкина снять шинель с мертвого и переодеться. И другие сделали то же.

В начале апреля к нам на КП пришел из армейской газеты Муса Залилов. Много позже я узнал, что он и известный поэт Муса Джалиль — одно лицо. Когда он подходил к КП, начался обстрел. Залилов юркнул в землянку, ударившись о притолоку, — видно было, что новичок. Приходил он в наш полк еще несколько раз: и под Глубочкой, и у выхода к Мясному Бору.

Получили приказ о переходе на новый участок обороны. Я снимал линию связи от КП, Хвостов и Коротеев — от пехоты. Нас перевели на бывшие позиции гусевского кавалерийского корпуса под ст. Глубочка за р. Тосной. Было две линии связи, оставшиеся от гусевцев: одна к деревне Верховье, другая через болото к железной дороге.

В полках нашей ударной армии остались десятки человек. Подкрепление, если и поступало по 15–20 бойцов, то лишь из расформированных тыловых частей. Они были посильнее нас и таскали на себе снаряды и патроны из Радофинникова и Дубовика.

С питанием стало совсем плохо. От гусевцев остались две лошади, падающие от слабости. Зарезали, съели вместе с кожей и костями. Сухарей выдавали граммы. Старшина Григорьев делил их скрупулезно. Один отвернется, а другой показывает на пайку: «Кому?»

Место болотное, зелени нет. Есть нечего и укрыться негде. В болоте яму не выроешь — кругом вода. Из мха, сучьев, прошлогодних листьев каждый нагребал себе бруствер и прятался за ним. Высунешься — немец засечет, тут и смерть. Появились случаи самоуничтожения. Комиссар Ковзун собрал всех, кто мог прийти, и говорит: «Это же ЧП! Надо провести решительную работу против таких действий!»

Я спросил: «Ну, а что делать, если вовсе обессилеешь? Не сдаваться же немцам?»

Комиссар ничего не ответил. Покончивших с собой похоронили в песке у р. Тосны. Был я там в 1970 г., снял шапку и поклонился им за верность Родине.

Стали пустеть боевые точки и треугольники. Организовали дежурства по переднему краю. Мы с лейтенантом Голынским ходили попеременно. Берешь ручной пулемет, двоих бойцов. В одной ячейке постреляем — переходим в другую. Создаешь впечатление крепкой обороны, а на деле она почти пуста — один солдат на сотню метров.