Мутант - Генри Каттнер

Головокружительная пустота поразила сознание Беркхальтера. Звенела мысль: «Барбара, Барбара…»

Это был совершенно нескрываемый крик. Он даже не пытался скрыть его от Хобсона.

Хобсон как ни в чем не бывало произнес:

— Это конец. Двое Немых сбросили бомбы с вертолетов. Они до сих пор ведут наблюдение. Никто не спасся, Беркхальтер…

Он ждал. Постепенно Беркхальтер вырвался из бездны, где уносился к забвению невероятный, пугающий, смертельный образ Барбары Пелл. Восприятие окружающего мира медленно возвращалось к нему.

— Да?

— Видишь, подходят последние жители Секвойи. Нам здесь больше нечего делать, Берк.

Это заявление прозвучало значительно. Беркхальтер мысленно встряхнулся и сказал с болезненным недоумением:

— Я не… вполне понял. Зачем ты привел меня сюда? Я… — Он поколебался. — Я не иду с остальными?

— Ты не можешь идти с ними, — спокойно сказал немой. Возникла короткая пауза; прохладный ветер шелестел иголками елей. Острое благоухание и свежесть ночи окружали двоих телепатов. — Думай, Беркхальтер, — сказал Хобсон. — Думай.

— Я любил ее, — сказал Беркхальтер. — Теперь я это знаю. — В его сознании был шок и отвращение к себе, но он был слишком потрясен сознанием этого, чтобы испытывать более сложные чувства.

— Ты знаешь, что это значит, Беркхальтер? Ты не настоящий Болди. Не вполне. — Он помолчал минуту. — Ты — скрытый параноик, Берк, — сказал Хобсон.

Целую минуту между ними не было ни слова, ни мысли. Потом Беркхальтер неожиданно сел на хвою, устилавшую лесную землю.

— Это неправда, — сказал он. Деревья качались вокруг них.

— Это правда, Берк.

В голосе и сознании Хобсона звучала бесконечная мягкость.

— Подумай. Любил бы ты… смог бы ты любить… параноика, особенно такого параноика, если бы ты был нормальным телепатом?

Беркхальтер молча покачал головой. Он знал, что это правда. Любовь между телепатами — куда более безошибочная вещь, чем между слепыми, идущими на ощупь, людьми. Телепат не может ошибиться в чертах характера любимого. не смог бы, даже если бы захотел. Ни один нормальный Болди не мог испытывать ничего, кроме глубокого отвращения к том, что представляла собой Барбара Пелл. Ни один нормальный Болди.

— Ты должен был бы ненавидеть ее. Ты и ненавидел ее. Но была не только ненависть. Это параноидальное свойство, Берк, — чувствовать тягу к тому, что презираешь. Если бы ты был нормален, ты бы любил какую-нибудь нормальную женщину-телепата, равную тебе. Но ты этого никогда не делал. Тебе нужно было найти женщину, которую бы ты мог презирать. Кого-нибудь, через презрение к кому ты смог бы выстроить свое эго. Ни один параноик не может допустить, что кто-то равен ему. Извини, Берк. Я ненавижу разговоры о таких вещах.

Голос Хобсона был подобен скальпелю, безжалостному и милосердному, режущему больную плоть. Беркхальтер слушал его, стараясь подавить скрытую ненависть, которую истина — и он знал, что это в самом деле истина вызывала в его раздвоенном сознании.

— Сознание твоего отца тоже было извращено, Берк, — продолжал Хобсон. — Он родился слишком восприимчивым к пропаганде параноиков…

— Они опробовали на нем свои фокусы, когда он был еще ребенком, хрипло сказал Беркхальтер. — Я помню это.

— Сначала мы не были уверены в том, что же тебя беспокоит. Симптомы не проявлялись, пока ты не принял консульство. Тогда мы стали разрабатывать своего рода прогноз. На самом деле ты не хотел этой работы, Беркхальтер. Но сам не понимал этого. Тебя спасала твоя невероятная усталость. Сегодня я прочитал твои мысли — увы, далеко не первые. Мысли о самоубийстве — это другой симптом, и другое средство спасения. И Барбара Пелл — это была расплата. Ты не мог позволить себе узнать свои истинные чувства, и потому ты не испытывал противоположного чувство — ненависти. Ты верил, что она преследовала тебя, и дал волю своей ненависти. Но это была не ненависть, Берк.

— Нет, это была не ненависть. Она… она была ужасна, Хобсон! Она была ужасна!

— Я знаю.

Разум Беркхальтера кипел сильными чувствами, слишком сложными, чтобы он мог в них разобраться. Ненависть, невероятная печаль, яркие вспышки параноидального мира, воспоминания о диком сознании Барбары Пелл, подобным пламени на ветру.

— Если ты прав, Хобсон, — с трудом сказал он, — то ты должен убить меня. Я слишком много знаю. Если я действительно скрытый параноик, то когда-нибудь я могу предать… Нас.

— Скрытый, — сказал Хобсон. — В этом огромная разница — если ты можешь быть честным с самим собой.

— Я небезопасен, если останусь в живых. Я могу чувствовать, как… болезнь… возвращается в мое сознание. Я… ненавижу тебя, Хобсон. Я ненавижу тебя за то, что ты показал мне меня самого. В один прекрасный день эта ненависть может распространиться на всех Немых и всех Болди. Как же я могу дальше доверять себе?

— Прикоснись к своему парику, Берк, — сказал Хобсон.

Беркхальтер недоуменно положил дрожащую руку на голову. Ничего необычного он не ощутил. В полном замешательстве он посмотрел на Хобсона.

— Сними его, Берк.

Беркхальтер поднял свой парик. Это оказалось довольно трудно сделать — мешали удерживающие его присоски. Когда он его снял, то был удивлен ощущением, что на голове все еще что-то оставалось. Он поднял свободную руку и нетвердыми пальцами нащупал тонкую шапочку из похожих на шелк проводов, охватывающих его череп. Он поднял глаза к лунному свету и встретился взглядом с Хобсоном. Увидел тонкую сеть морщинок вокруг его глаз и выражение доброты и сострадания на круглом лице немого. На мгновение он забыл даже о таинственной шапочке на своей голове. Он беззвучно закричал:

«Помоги мне, Хобсон! Не дай мне возненавидеть тебя!»

В его сознание тотчас пришло уверенное, сильное, сострадательное сплетение мыслей многих, многих умов. Это было круг избранных, вовсе не такой, с которым он был знаком прежде. У него появилось ощущение множества переплетенных дружественных рук, поддерживающих его усталой и невероятно нуждающееся в поддержке тело.

«Теперь ты один из нас, Беркхальтер. Ты носишь Шлем. Ты Немой. Ни один параноик не сможет прочитать твои мысли.»

Он узнал мысль Хобсона, но ей вторили мысли многие других, многих тренированных умов сотен других Немых, словно нестройный хор, усиливающий все, что говорил Хобсон.

«Но я… я скрытый…»

Сотни умов слились воедино, психический коллоид Общего Круга, но несколько другого, более тесного объединения, превращенного во что-то новое шлемами, которые фильтровали их мысли. Объединение стало единым мозгом, сильным, разумный и дружественный, благосклонный к новичку. Он не нашел здесь чудесного утешения — он нашел нечто большее.