Урок анатомии. Пражская оргия - Филип Рот

сам так сказал. Но субъективность – тоже загадка. Птицы, они субъективны? Субъективность – это просто название пути, который она избирает, чтобы пообщаться со мной. И не в том дело, что я хочу этого контакта или она хочет, и контакт этот не будет длиться вечно. Это тоже умирание, как тело умирает, так и то, что осталось от ее духа, умирает, но еще не умерло окончательно. Она в его номере. Рядом с кроватью. – Близко, – сказал он ей очень тихо, – но не слишком.

При жизни она не шла на риск и мне не противоречила. Она хотела, чтобы я ее любил. Не хотела потерять мою любовь, поэтому никогда не критиковала и не спорила. Теперь ей все равно, люблю я ее или нет. Ей не нужна любовь, не нужна поддержка, она вне всех этих обстоятельств. Осталась только нанесенная мной рана. Страшная рана. “У тебя хватало ума понимать, что литература – это литература, но все же Натан использовал и что-то реальное, а ты любила Натана больше всего на свете…”

Он не знал, прозвучит ли ее голос чудесно или отвратительно. И не узнал. Он ждал, что она скажет, но она не произнесла ни слова, только присутствовала.

– Мама, чего ты хочешь?

Но она была мертва. И не хотела ничего.

Он проснулся в просторном пентхаусе с видом на озеро. Даже не успев раздеться перед душем, он позвонил Бобби домой. Но рабочий день Бобби начинался в восемь утра. С восьми до восьми и срочные вызовы по ночам.

К телефону подошел мистер Фрейтаг. Старик пылесосил ковры и, чтобы лучше слышать, выключил пылесос. Сказал, что Бобби уже ушел.

– Утром тяжело, – сказал он Цукерману. – Я почистил духовку, разморозил холодильник. Но моя Джулия… Я хочу, чтобы она была со мной. Разве это нехорошо, разве это эгоистично – хотеть, чтобы Джулия снова была со мной?

– Вовсе нет.

– Я с пяти утра на ногах. Грегори так и не пришел ночевать. Не понимаю, как Бобби это терпит. Он даже не позвонил отцу, не сказал, где он. А теперь утро. Пошел снег. Будет метель, и сильная. Всем вокруг это известно. В “Сегодня” говорили. В газетах писали. Только Грегори об этом не слышал. Мне надо уйти сегодня утром, пока не началась метель, а Грегори нет. – Послышались всхлипы. – Снег… Снег так рано. Цук, я этого не вынесу. Снега на полметра.

– А если я вас отвезу? Можем вдвоем поехать на такси.

– У меня есть машина, на полном ходу, только Бобби рассердится, если я поеду один, тем более в такую погоду. Как она любила смотреть в окно, когда шел снег! Как девочка – всякий раз, когда первый снег.

– Я отвезу вас на вашей машине.

– Исключено. У вас своя жизнь. Слышать об этом не хочу.

– Я подъеду к десяти.

– А если Грегори вернется…

– Если вернется, поезжайте без меня. Если никого дома не будет, я пойму, что вы уехали с ним.

Стоя под душем, он ощупал свое туловище. Ничего хорошего. Одно новшество – второй день подряд главным будет он, а не боль. Лучший способ приспособиться к боли – никак к ней не приспосабливаться. Полтора года ушло на то, чтобы это понять. Первым делом он отвезет мистера Фрейтага на могилу, пока снег не похоронил его жену во второй раз. Его собственный сын занят, внук неизвестно где, а Цукерман свободен и вполне дееспособен. Так легко удовлетворить отцовскую просьбу! Этому занятию он был обучен блестяще – незаурядный талант в этой области он проявлял с детства. Только когда он окончательно вырос, стало мешать занятие, к которому у него тоже был талант. И то, как он разбирался с ним, отдалило его от отца, матери, брата, а затем и от трех жен, и причины были скорее в книгах, а не в них, в отношениях с книгами – они требовали жертв, а не с людьми, которые – хотели они этого или нет – на них вдохновляли. Шли годы, и кроме упреков в том, что он стал недоступен, пошли сексуальные жалобы от жен. А потом боль, такая неотвязная, что писать он больше не мог. Лежа на коврике, никаких других сложностей, больших или маленьких, не придумаешь: вообразить можешь только персонаж, страдающий от боли. Что мешает мне выздороветь – то, что я делаю, или то, чего не делаю? И вообще, чего хочет от меня болезнь? Или это я чего-то хочу от нее? Эти размышления ни к чему путному не вели, однако лейтмотивом его существования были ежечасные попытки поймать ускользающий смысл. Если бы он вел дневник боли, в нем была бы единственная запись: Я сам.

Раньше, когда он еще пытался отыскать скрытую причину, он думал, может, цель недуга – открыть для него новую тему, дар анатомии уходящей музе. Ничего себе дар! Расплатиться не только за неотступное внимание пациента к загадочной немощи, но и за внимание писательское, всепоглощающее. Одному богу известно, что бы вытворило его тело, если бы выяснилось, что физические страдания способствуют творчеству.

Нет, развод номер четыре – с плотью и ее бесконечным нытьем. Раз и навсегда он прекратит этот мезальянс и начнет жизнь заново – сам по себе. Сначала – на кладбище, заместить сына, затем ланч с Бобби и, если он договорится (а он договорится, если за ланчем я на него надавлю), пятнадцать минут с деканом медицинской школы. Как Бобби не понимает – декан может на этом сыграть! “Мы в нашей медицинской школе верим в разнообразие. Мы приняли писателя, он будет учиться вместе с другими студентами, и это будет новый, обогащающий опыт для него, новый, обогащающий опыт для всех нас. Мы все извлечем выгоду из этой хитроумной комбинации, которую разработал я, доктор Инноватор”. А почему, собственно, и нет? Попробую хотя бы его сломить. А после ланча – в секретариат, записываться на первую четверть в колледже. К вечеру его писательской карьере официально придет конец и начнется будущая, в качестве врача. На вчерашний день он официально перестал быть пациентом. Вот как далеко его завела бездумная материя. Теперь пусть заговорит дух. У меня есть устремления, буду следовать им.

Он запил перкодан глотком водки и с телефонного аппарата около туалета позвонил, попросил, чтобы принесли кофе, а сам стал бриться. Надо быть поосторожнее с выпивкой и таблетками. И хватит Милтона Аппеля. Вся эта дикая сила, брызнувшая из него. В лимузине из него выплеснулось столько, сколько не выплескивалось последние четыре года за столом. Он чувствовал себя огромным тюбиком пасты – пасты из слов. Диатриба, алиби, анекдот, исповедь, укоризна, поощрение, педагогика,