Проклят и прощен - Эльза Вернер

— Вы не знаете здешних условий, — невозмутимо продолжал Вильмут, — и потому не можете судить. Поймите, что при тех отношениях, какие существуют между бароном и прихожанами, его предложение принять невозможно. Это совершенно частное дело, и оно не может иметь влияния на решение правительства. Впрочем, я получил верное известие, что еще до конца сего года мы можем ожидать благоприятного решения.

— А до тех пор еще пройдут и весна, и осень, и в обоих случаях вам может грозить опасность от горных вод.

— Она угрожает нам целых двадцать лет, и рука Господня, оберегавшая нас, будет оберегать и теперь. От ближайшей опасности село вообще нельзя защитить, так как работы невозможно начать среди зимы.

— Однако они должны были начаться теперь же, — многозначительно произнес инженер. — Барон настаивал на том, чтобы приступить к работам немедленно. Для этого стали бы возводить земляные валы, достаточно крепкие и высокие, чтобы оказать сопротивление напору высокой воды, а летом начали бы постройку настоящей плотины. Намерение барона заключалось главным образом в том, что, давая зимой крестьянам заработок, не допустить их нужды; по крайне мере, он вменил мне в обязанность принимать на работу исключительно людей из малоимущих семей и назначать хорошую поденную плату, не считая предоставления продовольствия. За все это он получил плохую благодарность.

Вильмут нахмурился, но прежде чем он собрался ответить, вперед выступил Райнер, также находившийся в числе представителей прихода, и дерзко сказал:

— Это — наше собственное дело, и мы никому не позволим вмешиваться. Ведь господин пастор сказал вам, что здесь, в Верденфельсе, совершенно особенные отношения, и он прав. От Верденфельса нам ничего не нужно.

— Да, нам ничего от него не нужно! Наш пастор прав! Мы обращаемся к правительству! — раздалось со всех сторон.

Взглянув на окружающие его мрачные лица, инженер взял шляпу.

— В таком случае моя деятельность здесь кончена. Попробуйте счастья у правительства! Я предсказываю вам неудачу, а у меня в этих делах большой опыт. Боюсь, что прихожане со временем сильно раскаются, что так бесповоротно отклонили помощь, — и, сделав всем короткий поклон, он ушел.

Его последние слова, сказанные с такой уверенностью, по-видимому, все-таки смутили крестьян, и на их лицах появилось озабоченное выражение; все начали перешептываться между собой, один только Вильмут сохранил прежнее спокойствие. Ответив на поклон инженера со сдержанной вежливостью, он обратился к своим прихожанам:

— Я имею удостоверение нашего высокочтимого епископа, что он употребит все свое влияние для поддержания нашего дела, а его влияние в столице очень велико. Я лично доложу и те причины, которые заставили прихожан принять такое решение, и заранее уверен, что он одобрит их. Если вы раскаиваетесь в своем отказе, то еще не поздно отменить его. Я уверен, что с бароном можно поладить, вы скажете, что здесь вышло недоразумение. Обдумайте еще раз это дело, я не хочу предрешать ваш свободный выбор.

Брошенный им вокруг победоносный взгляд показывал, как обстояло дело со «свободным выбором» и как хорошо он знал своих крестьян. Все с негодованием отказались от помощи барона, никто и не собирался еще раз «обдумывать дело». Если священник взял его в свои руки, епископ обещал свое содействие — они считали дело уже выигранным.

— Если вы остаетесь при своем решении, послезавтра я еду в столицу, — сказал Вильмут, — и надеюсь привезти оттуда решение, что работы начнутся уже в будущем году. До тех пор поручим себя защите Того, Кто управляет стихиями и указывает путь воде. Мы не должны малодушно унывать и сомневаться, после того как Он так долго оберегал нас. Говорю вам: Он защитит и село и нас всех.

В словах пастора слышалась глубокая уверенность, и впечатление получилось поразительное. Крестьяне столпились вокруг священника, бурно подтверждая свое согласие. Каждый хотел еще раз пожать пастору руку, и, когда он наконец отпустил их, все единодушно разделяли мнение старого Экфрида, что их священник — клад, и другого такого не найти.

Вильмут действительно немедленно стал готовиться к отъезду. Не в его привычках было откладывать дело, за которое он брался, что же касается рвения и энергии, то дело не могло находиться в лучших руках.

Он послал в Розенберг коротенькую записку, сообщая своим родственницам о предстоящей поездке, и на следующее утро уже ехал в санях на железнодорожную станцию.

Усадьба Розенберг даже и теперь, когда дом и сад были покрыты снегом, не утратила своего приветливого вида и казалась мирной идиллией посреди пустынного ландшафта. Зимнее солнце ярко светило в комнату Лили, которая сидела у письменного стола и писала письма своим институтским подругам. Она поддерживала еще отношения с институтом, покинутым ею только прошлой осенью, и молодые девушки в письмах, требовавших не менее листа бумаги, еще продолжали делиться друг с другом своими горестями и радостями.

Но получилось как-то так, что в последнее время «институтские подруги» были заброшены, и те слова, которые сегодня так быстро и красиво выходили из-под пера Лили, были обращены не к подруге, а к молодому барону фон Верденфельсу, бывшему ее ревностным корреспондентом. Пауль, естественно, не замедлил воспользоваться полученным дозволением. Он еще на прошлой неделе написал такое отчаянное письмо, что Лили была вынуждена послать ему несколько ободрительных слов. Ее письмо имело успех, и следующее послание Пауля было уже более спокойным, однако автор высказывал настойчивое требование дальнейших утешений; в этом также нельзя было отказать. Одним словом, завязалась чрезвычайно оживленная переписка, которой ничто не мешало. Пауль из предосторожности не запечатывал писем печатью с гербом Верденфельсов, и они попадали в Розенберг под видом невинных писем «институтских подруг». Лили очень нравилась роль утешительницы и ангела-хранителя, и так как она достигла очевидного успеха у барона, у нее возникло убеждение, что ее миссия вообще заключается в утешении отвергнутых женихов. В этом отношении ее сострадание распространялось и на Фрейзинга, причем Лили не предчувствовала, что причинит ему этим неприятность. Давнишняя дружба, связывающая адвоката с семейством Гертенштейн, взяла верх над оскорбленным самолюбием: Фрейзинг по-прежнему приезжал в Розенберг и ревностно занимался делами молодой вдовы. Но в первое время у него был такой угнетенный и грустный вид, что Лили почувствовала к нему глубокое сострадание и старалась развеселить его. Фрейзинг вначале принимал это с благодарностью, потом с приятным чувством и, к сожалению, ошибочно понял это участие. Он вообразил, что произвел впечатление на шестнадцатилетнюю девушку, и начал подумывать, не может ли младшая сестра заменить старшую. Таким образом в один прекрасный день дело дошло до несчастья. Адвокат еще раз облекся во фрак, заказал великолепный букет и опять поехал в Розенберг, чтобы на всех парусах налететь на пятый отказ. На этот раз ему хотелось не застать дома госпожи Гертенштейн и не встретиться с фрейлейн Гофер. Узнав, что Лили в своей комнате, он на правах старого друга семьи отправился прямо к ней. Лили немножко испугалась, когда он неожиданно постучал в ее дверь. Она наскоро засунула начатое письмо в портфель и заперла его, но, узнав вошедшего, вскочила и поспешила ему навстречу, весело воскликнув: