Первая любовь - Евгений Коковин

– Костя, – сказал я, – вот ты и машинистом стал. А через год-два, пожалуй, и механиком будешь!

Мы втроем сидели на крышке трюма. Илько мечта­тельно смотрел вдаль, на горизонт, в сторону клоняще­гося к морю солнца. Костя тихонько насвистывал. Он уже отстоял одну вахту.

– А ведь это совсем нетрудно – быть машинистом второго класса, – отозвался Костя. – Я на «Канине» учеником то же самое делал, проверял и смазывал ма­шину. Только машинистом меня на один рейс взяли. Потом, наверное, заменят. А с «Октября» я все равно не уйду. Учеником, но останусь!

– Может быть, мы так всю жизнь вместе пропла­ваем. Вместе веселее!

– Я еще учиться буду, – сказал Костя.

– И изобретешь машину, которая и по земле будет ходить, и по воде плавать, и по воздуху летать. Пом­нишь, ты обещал?

Костя почувствовал, что я над ним подшучиваю.

– Может быть, изобрету. – Он помолчал, потом повернулся к Илько:

– Ты чего такой скучный?

– Я не скучный, – ответил Илько. – Так, заду­мался. На Печору хочется, в тундру.

– В тундру, – повторил Костя и хлопнул друга по плечу. – Не скучай! В тундру ты еще успеешь. Еще много рейсов будет и на Печору. Спой-ка нам что-ни­будь о твоей тундре!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я – КОМСОМОЛЕЦ

На другой день на «Октябре» было назначено ком­сомольское собрание. Меня, Илько и матроса Зайкова принимали в комсомол.

Вася Зайков, паренек лет восемнадцати, в прошлом году приехал из деревни и плавал вторую навигацию. Он был застенчив и неуклюж. Работал неторопливо. Другие матросы подтрунивали над ним:

– Ишь ты, Вася-то у нас комсомольцем будет. Те­перь, брат, поторапливайся, показывай нам пример. А уж мать в деревне узнает, задаст тебе перцу. Такой комсомол покажет – тошно будет!

– Ничего, Васька, давай, давай, скорее в начальст­во вылезешь!

Комсомольская ячейка на «Октябре» была малень­кая – всего четыре человека, считая Костю Чижова, только что пришедшего на пароход.

Я очень волновался, ожидая часа собрания. Мне хо­телось после рейса встретиться с Олей. Она увидела бы на моей груди комсомольский значок.

В эти дни я часто думал об Оле. Хотелось поговорить о ней с кем-нибудь. Но Илько ее не знал, а Костю я стеснялся и даже немного побаивался. Он мог посме­яться надо мной.

Я рисовал в своем воображении, как мы пойдем Олей в кино. Если она согласится, я уже ничего не буду бояться. Я даже буду гордиться. Или мы поедем на лодке. Я стану грести, а Оля сядет на корму за руль. Отлогие волны от пароходов будут раскачивать нашу шлюпку. Может быть, Оля запоет, или я расскажу ей о море, об «Октябре», о первых рейсах.

Я вышел из кубрика в надежде найти Илько.

На палубе у борта стояли новый кочегар второго класса Бобин и матросы Зайков и Веретенников. Бобин только вчера вместе с Костей поступил на «Октябрь» Мы знали, что раньше он плавал кочегаром первого класса на «Коршуне», но его списали за пьянку и опоз­дание в рейс.

Сейчас Бобин был тоже подозрительно весел. Он что-то говорил Зайкову и громко смеялся. Веретенников, ухмыляясь, молчал.

– Говорю тебе, иди и возьми заявление обратно, – услышал я. – Наплачешься ты с этим комсомолом!

Я подошел ближе.

– Вот заставят тебя «Капитал» учить наизусть, как «Отче наш», – продолжал Бобин, явно издеваясь над Зайковым. – А книжища эта во какая!

Он потряс руками перед лицом Зайкова. Зайков ог­лядывался по сторонам и кулаком тер глаза.

– А ты в этом «Капитале» ни одного слова не пой­мешь. И спросят тебя: «А ну-ка скажи, кто такой Карл Маркс!»

– Я знаю, – неуверенно произнес Зайков.

– А что ты будешь делать, когда белые опять в Архангельск придут? Тебя как комсомольца первого за ушко и к стенке. – Бобин снова захохотал.

Я не выдержал и бросился к нему.

– Врешь ты, Бобин, врешь! Не слушай его, Зайков! Бобин открыл рот и с недоумением и любопытством посмотрел на меня.

– А это еще что за сморчок? Ты на кого гавкаешь, гальюнная инфузория?!

Он схватил меня за воротник, прижал к себе и под­нял над палубой.

– Оставь его, – сказал Веретенников тихо. – Шум будет. Чего ты связался с мальцом…

– Я его оставлю, – кричал Бобин, сжимая мне шею. – Я ему покажу, где они зимуют! Ну как, слад­ко? Будешь еще, поганец, свой нос показывать?! Вот мы его немного уменьшим!

Двумя пальцами он ухватил мой нос и сдавил. Ка­жется, еще никогда я не ощущал такой резкой боли.

Пытаясь вывернуться, я освободил правую руку и с силой кулаком ударил Бобина в лицо. Он отпустил меня и разозленный хотел ударить ногой, но подбежав­шие матросы удержали его.

Вид у кочегара был страшный. Волосы разлохмати­лись. Из губы на грудь, на сетку каплями стекала кровь. Все еще не придя в себя от дикой боли, я снова бросил­ся на него.

Опомнился я уже крепко схваченный Костей и Пав­ликом Жаворонковым. Нас окружила команда. Зайкова и Веретенникова не было. С мостика спускался вах­тенный штурман.

На собрании в красном уголке было восемь человек. Четыре комсомольца, трое нас – вновь принимаемых – и от партячейки старший механик Николай Иванович.

Я сидел и мучительно думал о происшедшем, о ссо­ре с Бобиным. Перед собранием я слышал, как секре­тарь комсомольской ячейки Павлик Жаворонков спра­шивал у Николая Ивановича:

– Проводить ли сегодня после всей этой истории? Может быть, день-два переждать?

– Нет, ожидать нечего, – возразил Николай Ива­нович. – Именно сегодня и нужно провести.

Первым разбирали заявление Василия Зайкова. Он рассказал свою биографию. Родился в деревне, в семье середняка. Окончил три класса. Потом работал дома: пахал, косил, ловил рыбу, заготовлял дрова. Уехал в Архангельск, поступил матросом на пароход «Онега», а в эту навигацию его перевели на «Октябрь». Не су­дился. Взысканий по работе нет. Вот и все.

– А почему ты хотел сегодня заявление назад взять? – спросил Жаворонков.

Зайков, густо краснея, тер рукой глаза и молчал.

– Ты хочешь вступить в комсомол?

– Не знаю, – пробормотал Зайков.

– Поддался этому Бобину, – заметил Николай Иванович. – Слышал, слышал. Мне кажется, что от рассмотрения заявления Зайкова сегодня нужно воздер­жаться. Не отказывать ему, нет. Но пусть он поработа­ет, пообживется с командой и подумает. А то, видите, он колеблется. Это плохой признак. Насилу тебя, Зай­ков, не тянут. Ты сам должен все обдумать и понять. А ежеминутно менять свои решения – не дело.

Комсомольцы так и решили: рассмотреть заявление Зайкова после рейса.

Илько приняли быстро. Все комсомольцы голосовали за него единогласно. Он сидел радостный и немного смущенный.

Наконец очередь дошла до меня. Волнуясь, сбивчиво я рассказал о себе. Мне задавали вопросы.