Конец старых времен - Владислав Ванчура

А рвение Стокласы на сто верст пахло именно этим. До меня дошло, что в числе гостей он пригласил одного из наших соседей. То был хитрый лис и вместе с тем гордый, как черт. Звали его граф Альфред Кода. У него, естественно, не было ни гроша. В результате государственного переворота он лишился нескольких имений, и с тех пор дела его пошли хуже некуда. Я боялся, что граф начнет тянуть из нас деньги и мы дорого заплатим за его дружбу. Ведь этот человек воображал о себе невесть что! Он не желал разговаривать ни с кем, кто не носил графского или баронского титула, предпочитая не показывать носа из дому. Прикинув, кто такой Стокласа и кто — этот человек, прикинув, что граф воротит нос от гражданских добродетелей, а мой хозяин — от аристократов, почуял я тут некую дьявольщину и сказал себе: нет, Спера, все это недаром!

Тем временем в замке творилось божье попущение. Две горничные, любительницы вертеться около господ, взялись готовить постель для графа Коды. Каждая — как умела, каждая — на свой вкус. Понятное дело, поднялся крик. К несчастью, кричали не одни эти девицы, к несчастью, у нас тогда переругались все, от мала до велика, и вся Отрада сотрясалась от гвалта.

Легко теперь писать: «в коридоре кричали горничные» или «в кухне стоял грохот, в сарае пели, а Марцел хлопал дверьми». Легко так написать теперь — а послушайте-ка, когда все это живо, когда шум этот только родится! Одна женщина вдруг начинает визжать, другая хохочет, а Фрида ревет… Из-за чего? Говорит — палец прищемила, но это не настоящая причина. У Фриды есть дружок. Недавно зашел этот дружок на кухню за салом (смазать копыта лошадям) и вместо того чтоб уделить внимание своей подружке, привязался к другой. Что-то на ухо шептал. Фрида это увидела, и теперь горюет. Господи, что за голос у этой женщины!

Я заперся в самой дальней комнате, но гвалт достигал даже моего убежища.

ОТРАДА В БЛЕСКЕ

Охота состоялась на другой день. Я поднялся с постели в шесть утра. Под окнами стучали лошадиные копыта, вселяя веселье. Начинался декабрьский день. Небо висело низко, темнота отступала медленно. Я спустился. Егеря наши уже позавтракали и теперь коротали время в предсказаниях — будет дождь или нет. Я довольно долго пробыл с ними, ибо у меня нет привычки обжор садиться за еду, едва продрав глаза.

В том крыле замка, где жил Стокласа, одно за другим освещались окна. Я угадал, что барышня Михаэла только что встала, и отдал распоряжение отворить восточные и южные ворота, ибо дороги к нашему замку ведут именно с этих сторон света.

— Запомни, — сказал я привратнику, чтобы вознаградить его за неприятную необходимость поработать натощак, — до тех пор, пока твой хозяин не покинул ложа, ворота должны быть на замке, но лишь только он встанет — он уже готов встретить гостя. Так учили еще во времена Безусого короля[4], к твоему сведению, шляпа!

За подобными развлечениями дождались мы восьми часов, а с ними и первых гостей. Во двор замка начали съезжаться коляски и автомобили, закрытые и открытые, роскошные и потрепанные, каждый экипаж в своем роде. Все разных марок, разного цвета и системы. Отрада помнит чертовски славные времена, но, видит бог, общество, собиравшееся у нас теперь, тоже было великолепно. Широкоплечие господа, дамы без бюста, дамы с ружьями, гермафродиты, охотники, амазонки — все одеты по последней моде. И все успели позавтракать дома! Михаэла, стоя на лестнице, встречала гостей. Пора мне было вслед за приглашенными войти в приготовленные покои.

Я поздоровался со Стокласой и спросил о графе Коде — ответа не было. Дамы и господа пребывали в некотором замешательстве, и никто не обращал на меня внимания. Я повернулся к старым знакомым — Сюзанн сделала вид, что занята, а мисс Эллен не соизволила мне ответить.

Надо сказать, что Эллен родом из какой-то приозерной шотландской глухомани. Бог знает, чего она только не перевидала в жизни, но у нас ей была предначертана роль английской дамы, и славная Эллен (волей-неволей) держится как мисс из великосветского романа.

Дамы столпились кучкой, господа выстроились вдоль стен. Один стоял, скрестив ноги, другой барабанил пальцами по столу, третий теребил пуговицу на рукаве.

Вам это нравится? Скажете — непринужденность? О, даже чрезмерная! От такой непринужденности разит потом и старанием показать хорошие манеры. Бог ты мой, да ведь люди герцогского воспитания не боялись запнуться или сказать глупость! На это всегда закрывали глаза, по я еще не слыхивал похвалы человеку, который до того следит за своим языком, что и слова не вымолвит. Что сказали бы вы, если б я, покраснев до корней волос, стал перед вами пень-пнем и только и делал, что сжимал и разжимал пальцы, не зная, из какой бочки черпать разговор? Как так? Молчать перед столь избранным обществом? Молчать при барышнях, которые влезли в охотничьи штаны и явились стрелять дичь?

В прежние времена таких сирен и амазонок у нас собиралось в подобных случаях — не счесть. Ни одна из тогдашних графинь не была достойна башмачки почистить нынешним барышням, а слышали бы вы, как мы их встречали! И видели бы, как оживленно вели себя дамы! Все болтали враз, щебетали, егозили, чихали, перебрасывались колкостями, стремясь перекричать друг дружку, — и поднимали такой шум, что у меня голова шла кругом.

А мужчины! Входили, покашливая, и тотчас за рюмки, а потом, упершись ладонями в колени, начинали врать как по-писаному. Да, господа, то были люди не чета нынешним! Куда вам до них с вашими «позвольте заметить» да «я бы хотел упомянуть»! Нет, те не торчали бы у стен, ладонь на галстуке, другая у рта и локти к бокам…

Пан Стокласа представил меня десятку гостей — тот помещик, этот советник, один — начальник ведомства, другой — адвокат, третий — фабрикант, и так далее, бодро-весело, вплоть до секретарей. Господа пожимали мне пальцы, дамы разрешали поцеловать себе ручку. Я не мог глаз от них оторвать. Некоторые были очень красивы, но более прочих мне понравилась одна блондинка по имени Элеонора. Как только я сумел приблизиться к ней, я постарался рассмешить ее и, чтоб подбодрить, захохотал сам, издавая звуки, похожие на те, с какими рвется материя.

Кое-кто из мужчин оглянулся на меня, выказывая удивление. Это меня смутило, но один гость, славный человек по имени Якуб Льгота, подошел ко мне и сказал, что я ему нравлюсь.

— К черту жеманство! — проговорил он, кладя мне руку на плечо. — Смейтесь себе во все горло! Давайте, давайте! А коли знаете какую-нибудь веселенькую историю — выкладывайте!

Желая выразить признательность этому доброму человеку, я рассказал ему — так, чтоб никто не слышал, — случай с доктором Дювалем, когда мадемуазель де Перьен утратила девственность.

Выслушав анекдот, пан Якуб Льгота подозвал своего сына, которого звали Ян, и, заявив ему, что я не лишен остроумия, прибавил:

— Держись образованных людей!

Я протянул Яну руку, готовый заключить с ним дружбу, ибо, сказать по правде, отец его был одним из влиятельнейших людей в республике.

Человек, с которым я только что беседовал, то есть пан Якуб, ходил размашисто, имел лицо герцога, а осанку маршала. Он не сделался министром и не принял вообще никакого поста потому, что всего этого (а может, и большего) мог достичь, когда ему заблагорассудится. Я давно слышал о нем и знал, сколь длинна его рука. И я подумал: «Бернард, этот любезный господин, возможно, изменит твой удел. Постарайся ему понравиться. Он лидер помещичьего крыла крупнейшей политической партии. Это современный князь, а подобные молодцы многое могут. Держись его, Бернард, держись изо всех сил!»

Размыслив потом, что может сделать Якуб Льгота для моего хозяина, я начал кое-что понимать. «Так вот в чем штука! — сказал я себе. — Вот зачем Стокласа устроил эту пышную охоту, вот зачем пригласили мы графа Коду! Верно, верно! Ведь у этих двоих (то есть у пана Якуба и Коды) где-то за границей нескончаемая судебная тяжба, а за нашими блюдами и бутылками они прекрасно могут договориться. Приглашение графа — поистине добрая услуга пану Якубу, Да, тут мы сделали правильный ход, и адвокат лопнет со злости…»

Нашего поверенного звали доктор Пустина. Я знал, что после войны он возглавил крыло мелких землевладельцев той же партии, в которой верховодил пан Якуб Льгота. Адвокат сей притворялся бедняком (хотя денежки у него водились). Известно было еще, что он имеет виды на барышню Михаэлу. Я же у него впал в немилость. Он не переваривал меня и готов был в ложке воды утопить. За что? Ах, господа, есть ли у вас другая причина отказываться от копченого окорока с горохом, кроме той, что вам это блюдо не по вкусу? Я, кажется, никогда не наступал доктору на мозоль. Он не выносил меня просто потому, что терпеть меня не мог. Я платил ему тем же.

Полагаю, вы не хуже моего отличите архипройдоху от честного малого. Представьте же себе мужчину с удлиненной физиономией, клочкастыми бакенбардами и с румянцем, который то появляется, то исчезает, наподобие морских приливов и отливов. Что касается роста, то адвокат наш достигал ста семидесяти сантиметров, нос у него был римский, а челюсти — как у летучей мыши. Он слыл щеголем, но мне казался отвратительным, точно так же, как и барышне Михаэле. Звали его Йозефом. Он вел дела нашего хозяина при покупке Отрады, и я уверен, что водил Стокласу за нос. Его главной целью было жениться на Михаэле. Прочее же занимало его лишь во вторую очередь — когда-нибудь потом, быть может, после свадьбы, когда речь пойдет уже о его собственной выгоде. Крыло мелких землевладельцев, которым верховодил наш адвокат, имело кое-какое влияние в партии, но до пана Якуба всем было далеко! Право, сравнивая этих двоих, я не мог не пожалеть адвоката. Куда ему с его юридическими крючками до пана Якуба! Что пану Якубу вся политика мелких хозяев!