ЛЮ:БИ - Наталья Рубанова

Тысячная доля секунды: лишь в ней – вечность, вот Кира и хочет удержать за вожжи ускользающий миг – удержать, дотронувшись, едва коснувшись, этого дурацкого «хлястика», будь он неладен: затянуть – на чем – петлю? Поставить – на ком – крест? Ваши чувства радиоактивны, сообщает закадровый голос. «Думаю об эТОм, а ты – на море? с моря? – едешь? летишь? А теперь: не об эТОм думаю, а ты словно читаешь ТО самое, но будто после, после всего… ТО есть две разные Я, две разные ТЫ: догоняешь?..» – Кира мечтает попасть в Страну Логофагов[24] и, вкусив лотос, кое о чем забыть. Нет ли у кого лишнего билетика? На ближайший проходящий? А? Не найдется лишнего, нет? И у вас? И вы тоже – тоже не сдаете?..

В ее снах горячо, цитатка.

Ну и еще: Это страна, в которой нет дезодорантов, страна, в которой все едут на работу в автобусе[25] – Аэс не помнит, кто это сказал, сказал ли именно ей или просто в воздух. «…и не надо ко мне так прижиматься – а как вы хотели? – а я никак не хотела, я хотела, чтоб автобус был пустой – а так бывает? – бывает, если вы пахнете другими духами – не понимаю – этот мир пуст…». Сны Аэс похожи на клипы, а вот сегодня все иначе: сегодня ей снилась Натали – долго, волшебно, бесстыдно… Сколько прошло лет, а она все никак не может забыть жалящие, до костей прожигающие, слова: «Мне не нужен чужой киндер. Что я должна делать с твоим некрасивым заморышем?». Так и сказала: «с твоим некрасивым заморышем» – определение, в общем-то, походило скорее на правду, если б не та оговорочка, что заморыш был ее, Аэс, сыном, ради которого, собственно, и терпела она номинального своего М, утешаясь тем лишь, что husband исправно охотится на деньги и приносит раз в месяц сносную добычу: что ж, социальное ее шлюшничество (увы-увы, Аэс знает, о чем говорит) узаконено брачными узами, ну а ljubov’ – Людь Бога Ведает – область фантастики, во всяком случае, для нее; во всяком случае, здесь и сейчас… «Без Тебя я – ничто, – вспомнила вдруг Аэс и заплакала от жалости к себе. – Без меня Ты – ничто»[26].

Оно живое? спрашивает Аэс. Да, отвечает Кира, щелкая мышкой: «Универсальная самообучающаяся экспертная система», в начало игры, ок. Оно хрюкает? Нет. У него есть грива? Нет. Колючая? Нет. Крякает? Нет. Это чувство? Нет. Это часть тела? Нет. У нее есть дедушка? Нет. Видит в темноте? А черт ее знает: фасетчатые глаза…. Жарче роз благоуханье, звонче голос стрекозы? Тютчев! Хлопает в ладоши Аэс. Всё будет так, как будет, всё будет так, как ты захочешь, шепчет Кира, главное лишь знать, чего ты на самом деле хочешь: только тогда получится, только тогда, иначе – никак, иначе – крышка! И мне не стыдно, не стыдно, слышишь?.. Я потеряла весь стыд: да и что такое стыд, как не ложный страх? И что такое ложный страх, если не можешь дышать, если между явью и сном проходишь? Туда-сюда, как тень… Думаю, как только я окажусь в точке твоей определенности, меня тут же не станет… точнее, сразу разорвет… от счастья и разорвет. – Я вишу над шариком, отворачивается Аэс к стенке, и это мне, мне кажется, будто скоро меня не станет, слышишь? Что разорвет от боли. Я ведь готова была… на все ради нее готова… Тогда, в прошлой жизни… Дом собиралась оставить… что говорить! Сына бросить могла… М не в счет… Где кроха, плакавшая над «Белым Бимом», мечется по постели Аэс, где я?.. – Передо мной, Кире приходится держать ее за руки, кроме нас здесь никого нет… И если она, эта самая кроха, решит изменить ситуацию… если поймет… вдруг… что это нужно и ей тоже… тогда она почувствует, как из точки G начинают расти крылья… И тогда я скажу ей: «Привет, Малыш!» – и Карлсон прилетит, он ведь обещал верну… – НЕТ, кричит Аэс, НЕТ, НИКОГДА, НЕ-ЕТ!

И Карлсон не возвращается.

Круглая дата – уже и еще только одновременно: Кира не знала, много это или мало, три плюс ноль – ей было, в сущности, все равно: она думала – столько зим, что лет, быть может, попросту не бывает, не может быть… «Сколько вам зим?» – не спрашивает прохожий, когда она, кутаясь в шарф, спешит из пунктика А в пунктик А: так замыкается кандальное rondo: низкая азбучная истинка январского понедельника – утро, снег, темень… и вот ее уже будят, безжалостно вторгаясь в сон: «В садик пора! В школу! В институт!» – на работку уже сама, сама-а: рань-то какая, топ-топ, да кто ж ее только придумал, работку эту? Но вот завтра она, Кира, никуда не пойдет – завтра она обнулит великолепную свою тройку (семерка… так где же ваш туз, графиня?..); завтра к ней приедет Аэс… Аэс, Аэс… Зажмурившись, Кира попыталась представить, как это будет, но перед глазами замелькали ни с того ни с сего листья – оранжевые, желтые, красные, – которые, стремительно почернев, превратились в самые обыкновенные трупики, только и мечтающие, что о снежном саване: тут и сказке конец – Дама Пик, абзац, Enter.

Поднявшись на цыпочки, она переворачивала листки отрывного календаря: сколько еще до тридцать первого? Ну-ка, ну-ка… А если выбросить остатки густого супа за батарею, как АэС – тогда еще Нюта – нередко делала, взрослые наверняка ничего не заметят: подъездные запахи что хочешь перебьют – до третьего этажа пахнет курицей, до пятого – оливье… «Мамочка, какая ты красивая! – Не трогай, прическу испортишь. Юра, да заберите, наконец, от меня ребенка!». Шум, доносящийся с кухни, гонит воспоминания прочь: сын, с виноватым видом потирая коленку, дебиловато улыбается – это не делает его, впрочем, хоть сколько-нибудь симпатичней. Ну да, ну да, Натали, «твой некрасивый заморыш»: Урод – меткое и единственно возможное школьное прозвище… Вероятно, когда-нибудь Аэс и накопит на пластику: можно ведь под-кор-рек-ти-ро-вать и уши, и нос, и губы… а будет ли мальчик?.. Аэс не знает, Аэс курит одну за одной, одну за одной: нет-нет, сейчас не до праздников – да она просто не выдержит! Тем более что Кира захочет, выпив, «чего-то большего»: того, чего она, Аэс, – во всяком случае, сейчас, – не сможет ей дать. Нет-нет, она не станет приезжать к ней по расписанию: перебесится – простит …от нелюбви до невеселья – когда-то ведь и ей, Аэс, было тридцать: Натали даже не вспомнила… – под Новый год, под воскресенье – неужто она отыгрывается на Кире? – плывет красотка записная – неужто она до такой степени цинична?.. – своей тоски не объясняя[27] – а может, просто чудовищна?..

…и вот, вся такая волшебная, плетусь темными переулками домой, тянет Кира в трубку, но Аэс перерезает ее голос, словно ленту, ножичком: ровное, глуховатое – странно, что фразы невидимы – «я не приеду» вонзается ядовитой стрелой аккурат в солнечное сплетение. В чем станцуешь на углях, Русалочка? Балетки подойдут? Или ботильоны? А может, сапоги на шнуровке – в горы-то? Котурны, отвечает Кира, отрывая хвост, ко-тур-ны. Именно на них-то и пройдет она по канату, натянутому меж их – ее и Аэс – вершинами. Лапландцы трутся при встрече носами, говорит ни с того ни с сего Кира, хочу в Лапландию, веришь?.. Аэс не верит, к тому же, ее задевают гудки в трубке: пароксизмы ущемленного самолюбия крайне болезненны – Аэс вообще задевают высоковольтные чувства, попадающиеся иной раз в сети мобильных ее связей: она и впрямь не в силах их вынести. Она действительно больше не может. Не способна. Ни на что после Натали не способна! Ее тошнит. Она живет теперь от случки к случке, от М к Ж – и обратно, ну а глубоко запрятанное телесное ее онемение никого не волнует. Никого, кроме Киры, – однако Аэс не может любить ни Киру (две «фараонши» в одном пространстве – это, как говорят голландцы, te[28]), ни мужа-поильца («постылый»), ни сына («урод, уро-од!»). Не может любить другого: не себя – живут, разумеется, и не с такими диагнозами! Ее-то клинический случай уж всяко не смертелен. Поэтому Аэс и устроит какая-нибудь имитация.

Имитация отношений.

Неземная любовь есть смерть, говорит Кира своему отражению. Лучевая болезнь. Представь – мои волосы изменились… И лицо, и губы, и пальцы – чужие! чуждые! да не протезы ли?.. – никогда не коснутся запретного плода… Ты будешь смеяться, но я, кажется, ощущаю себя чем-то вроде пуговицы, которую оторвали: Кира морщится и, прижимаясь лбом к стеклу, шепчет: именно теперь я отчетливо слышу хлопок одной ладони – коан, ха-а, коан: «Как звучит хлопок одной ладони?» – одной, не двух: так бывает – да только так, milaja, и бывает… ты понимаешь, что значат все эти слова? Ты хоть кого-нибудь, кроме себя, слышишь?..

Отражение повторяет за ней, слог за слогом, каждое слово. Оно, и только оно, не превращает фразы в мессиджи, лишь потому как знает: отправишь – и серебристая нить, соединяющая плоть с анимой, тут же порвется.

А что если вытанцевать?.. Вытанцевать внутренний свой ужас, выкричать?.. Увы: начало уикенда, М тут как тут: ну да, ну да, брак – единственная война, во время которой вы спите с врагом[29]. Нельзя, впрочем, сказать, что Аэс чересчур этим огорчена – после разрыва с Натали она редко огорчается по-настоящему, как, впрочем, и радуется: эмоциональная стертость и делает ренуаровские ее глаза кукольными – Кира, во всяком случае, знает, за какую ниточку дернуть, чтобы приподнять, скажем, левую ее бровь. Или слегка разомкнуть губы… Но в тот день Кире совсем не хотелось дергать Аэс за ниточки: в тот день Кира думала, что если б ее вдруг не стало, Аэс сказала бы что-то вроде «ты даже умереть по-человечески не можешь», потому как она, Кира, конечно, умерла бы как-нибудь не так: скажем, в день своего рождения. Или под Новый год… Она, с точки зрения Аэс, многое делала неправильно – в первую очередь, не так мыслила, и потому все чаще жар невостребованного ее огня превращался в сухой лед горечи, разъедавшей безостановочно ноющую душу, которая упорно не соглашалась признать «чувство, движущее миром», фьючерской сделкой.