Поветрие - Викентий Вересаев

Наташа улыбнулась.

– Нет, не пять, а тридцать пять. Я в город еду, к вам по дороге заехала.

– В таком случае, ехать уж слишком поздно. Когда вы теперь в город приедете, – завтра на заре! Ведь вы не мужчина, Наталья Александровна: мало ли что может случиться по дороге! Ночи теперь темные. Оставайтесь-ка лучше у нас ночевать. Переночуете с Любой, а завтра утром напьетесь себе чаю и поедете.

– Вот еще! – рассмеялась Наташа. – Какая, подумаешь, опасная дорога! У меня в городе дело есть, завтра утром непременно нужно быть; да и жарко ехать днем.

Сергей Андреевич помолчал.

– Ну, господь с вами!

Наташа спустилась с лесенки и стала отвязывать от загородки лошадь. Сергей Андреевич, задумчиво теребя бороду, молча смотрел, как Наташа взнуздывала лошадь, как Даев подтягивал на седле подпруги. Наташа перекинула поводья на луку.

– Спасибо вам, Наталья Александровна, что заехали, – медленно произнес Сергей Андреевич. – Но должен сознаться, – с горечью прибавил он, – не такою думал я вас увидеть.

– Какая есть! – ответила Наташа с своею быстрою усмешкою.

Сергей Андреевич нахмурился и молча пожал ее протянутую руку.

VI

Наташа уехала. Сергей Андреевич постоял, засунув руки в карманы, надел фуражку и медленно пошел по деревенской улице.

Запад уже не горел золотом. Он был покрыт ярко-розовыми, клочковатыми облаками, выглядевшими, как вспаханное поле. По дороге гнали стадо; среди сплошного блеянья овец слышалось протяжное мычанье коров и хлопанье кнута. Мужики, верхом на устало шагавших лошадях, с запрокинутыми сохами возвращались с пахоты. Сергей Андреевич свернул в переулок и через обсаженные ивами конопляники вышел в поле. Он долго шел по дороге, понурившись и хмуро глядя в землю. На душе у него было тяжело и смутно.

Дорога мимо полос крестьянской ржи сворачивала к Тормину. Сергей Андреевич присел на высокую межу, заросшую икотником и полевою рябинкою. Заря гасла, розовый цвет держался только на краях облаков и наконец исчез. Облака стали скучного свинцово-серого цвета. По широкой равнине, среди хлебов, мягко темнели деревни, в дубовых кустах Игнашкина Яра замигал костер. Мужик, с полным мешком за плечами, шел по тропинке через рожь. По-прежнему было тепло и чувствовалась близость к земле, и по-прежнему медленно двигались в небе серые тучи, не угрожавшие дождем.

Мужик с мешком вышел на дорогу и повернул по направлению к Тормину.

– Прогуляться вышел по холодочку? – ласково обратился он к Сергею Андреевичу, поравнявшись с ним.

– Это ты, Капитон! Добрый вечер! Откуда бог несет?

Капитон спустил мешок на землю и достал из кармана кисет.

– Ходил к мельничихе, вот мучицы забрал до ночины…

Он набил табаком трубку и спрятал кисет.

– Ну, дай посижу с тобою, передохну маленько, – сказал он, сел на межу рядом с Сергеем Андреевичем и стал закуривать.

– Как старуха твоя поживает? – спросил Сергей Андреевич.

– Опух в ногах уничтожился, слава богу. Под сердце нет-нет да подкатит, а только работает нынче хорошо, дай бог тебе здоровья.

Они помолчали.

– Вот рожь-то какая уродилась! И косить нечего будет, – сказал Сергей Андреевич и кивнул на тянувшуюся перед ним полосу; редкие, чахлые колосья ржи совершенно тонули в море густых васильков и полыни.

Капитон поглядел на полосу и неохотно ответил:

– Скосишь, брат, и такую. Моя вот полоска такая же точно.

– Посеялся поздно, что ли?

– А то с чего же?.. Приели к Филиппову дню хлебушко, ну и набрал по четверти, – у мельничихи, у Кузьмича, у санинского барина. Отдать-то отдай четверть, а отработать за нее надо, ай нет? Там скоси десятину, там скоси, – ан свой сев-то и ушел. Вот и коси теперь васильки… А тут еще конь пал у меня на Аграфенин день, – прибавил он, помолчав.

– Ну, брат, плохо твое дело! Как же ты теперь жить будешь?

– Да уж… как хошь, так и живи, – медленно ответил Капитон и развел руками.

Сергей Андреевич угрюмо возразил:

– "Как хошь"… Ведь как-нибудь надо же прожить!

– Как же не надо? Знамо дело, – надо.

– Так как же ты проживешь?

– Как! Н-ну… – Капитон подумал. – Кабы сын был у меня, в люди бы отдал: все кой-что домой бы принес.

– Так ведь нет же сына у тебя!

– То-то, что нет! Вот я же тебе и объясняю: как хошь, мол, так и живи.

Сергей Андреевич замолчал. Капитон тоже молчал и задумчиво попыхивал трубкою.

– Жизнь томная, это что говорить. То-омная жизнь! – произнес он словно про себя.

Сергей Андреевич, угрюмо сдвинув брови, смотрел вдаль. Он припоминал сегодняшний спор и думал о том, что бы испытывали Наташа и Даев, слушая Капитона. Сергей Андреевич был убежден, что они ликовали бы в душе, глядя на этого горького пролетария, которого даже по недоразумению никто не назвал бы самостоятельным хозяином.

Капитон докурил трубку, простился с Сергеем Андреевичем и пошел своею дорогою.

Равнина темнела, в деревнях засветились огоньки. По дороге между овсами проскакал на ночное запоздавший парень в рваном зипуне. Последний отблеск зари гас на тучах. Трудовой день кончился, надвигалась теплая и темная, облачная ночь.

Сергей Андреевич стоял, оглядывая даль; он чувствовал, как дорога и близка ему эта окружающая его бедная, тихая жизнь, сколько удовлетворения испытывал он, отдавая на служение ей свои силы. И он думал о Киселеве, думал о сотнях рассеянных по широкой русской земле безвестных работников, делающих в глуши свое трудное, полезное и невидное дело… Да, ими всеми уже сделано кое-что, они с гордостью могут указать на плоды своего дела. Те, узкие и черствые, относятся к этому делу свысока… Что-то сами они сделают? И тяжелая злоба к ним шевельнулась в Сергее Андреевиче, и он почувствовал, что никогда не примирится с ними, никогда не протянет им руки…

Через всю свою жизнь, полную ударов и разочарований, он пронес нетронутым одно – горячую любовь к народу и его душе, облагороженной и просветленной великою властью земли. И эта любовь, и его тоска перед тем, что так чужда ему народная душа, – все это для них смешно и непонятно. Им смешны сомнения и раздумье над путями, какими пойдет выбивающаяся из колеи народная жизнь. К чему раздумывать и искать, к чему бороться? Слепая историческая необходимость – для них высший суд, и они с трезвенною покорностью склоняют перед нею головы…

– Да, что-то они сделают? – повторял Сергей Андреевич, мрачно глядя в темноту.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые – сб. В.Вересаева "Очерки и рассказы". СПб., 1898, с подзаголовком: "Эскиз". Написано в 1897 году.

Рассматривая это произведение как непосредственно продолжающее "Без дороги", В.Вересаев предложил его журналу "Русское богатство", хотя и сильно сомневался в возможности публикации его там: "…выводятся социал-демократы, и отношение к ним автора очень сочувственное" (мемуарный очерк В.Вересаева "Н.К.Михайловский"). Действительно, народническое "Русское богатство" не приняло откровенно марксистской направленности "Поветрия", рассказ был отвергнут. Тогда "Поветрие" было передано В.Вересаевым марксистскому журналу "Новое слово". Рассказ там приняли, но напечатать не успели: журнал закрыли. "Я предложил рассказ "Миру божьему", в последние годы начавшему решительно склоняться к марксизму, – вспоминал В.Вересаев в том же очерке о Н.К.Михайловском. – "Мир божий" отказался поместить рассказ, и секретарь редакции, Ангел Иванович Богданович, откровенно сознался мне, что напечатать рассказ они боятся: он, несомненно, вызовет большую полемику и обратит на их журнал внимание цензуры". Писателю удалось напечатать "Поветрие" лишь в 1898 году в первом сборнике своих рассказов.

Есть основания предполагать, что заголовок рассказа – "Поветрие", который использовала народническая и либеральная критика, доказывая сдержанное отношение писателя к марксизму, появился лишь как уступка цензуре. 23 марта 1897 года В.Вересаев отметил в дневнике: "Вчера сдал в редакцию свой рассказ "На повороте"; он мне нравится…" Никакой другой из известных нам рассказов этого времени, кроме "Поветрия", не мог называться "На повороте". Вполне возможно, что это – первоначальное название рассказа, измененное в силу тех серьезных цензурных затруднений, которые он встретил при публикации.

Народническая критика, а отчасти и либеральная, на первых порах не разобравшись в истинном звучании ранних вересаевских произведений, причислила писателя к народникам. Но появление "Поветрия" не оставило сомнений, что по отношению к народникам у В.Вересаева "проскальзывает… усмешка", и, даже больше того, народники ему прямо враждебны. В критике усилились тенденции изображать автора "Поветрия" писателем "бездорожья": "он сам и его герои решительно не знают, куда идти, что делать, где и в чем правда" (Скриба. "Письма о литературе. О г.Вересаеве". – "Одесские новости", 1898, 30 декабря); "автор показывает большую наклонность к пессимизму", "проглядывает… отсутствие веры в жизнь, сомнение в том, что в жизни существуют и положительные элементы, задатки лучшего будущего", читатель выносит "небодрящее, а подчас даже мертвящее впечатление" (Н.И.Р. "Вересаев В. "Очерки и рассказы". – "Сын отечества", 1898, 23 ноября / 5 декабря); "во всех рассказах г.Вересаева фигурируют лишние люди", "изжившие свое содержание" (И-т. "Новости литературы и журналистики". – "Русские ведомости", 1898, 11 сентября). В.Вересаев объявлялся писателем, который никакой теории не сочувствует: "…он не народник… он и не марксист", "…В.Вересаев говорит народникам: вы правы, а марксистам: не могу с вами не согласиться", – он – "уклончивый талант" (М.А.Протопопов. "Беллетристы новейшей формации". – "Русская мысль", 1900, кн. IV). Народникам и либералам не хотелось отдавать В.Вересаева марксистам.