В лесах (Книга 1, часть 1) - Павел Мельников-Печерский

- Что тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои?- молвила на то Аксинья Захаровна.-Ты голова. Знаю, что ради меня, не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез принимать, глядя на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк нейдет. Совсем, отятой, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик ты мой, кормилец ты наш, не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване...

- Нишкни. Пустых речей не умножай. Грех! Кто тебя, глупую, корит? - так заговорил Патап Максимыч.- Эх, Аксинья, Аксиньюшка! Не знаешь разве, что за брата сестра не ответчица?.. Хоть и пьяница Никифор, хоть и вором приличился, хоть "волком" по деревням водили его, все же он тебе брат. Что ни делай, из родни не выкинешь. Значит, не чужу остуду на себя беру, своего рода сухоту на плеча кладу. Лишнего толковать нечего, пошлем его в Узени. Все хорошей рукой облажу; и толковать про то больше не станем... А тебе, Аксиньюшка, вот какое еще слово молвлю: недаром девкам-то загадку заганул, что ради гостя дорогого любой из них не пожалею. С Данилой Тихонычем Снежковым мы совсем, почитай, решили.

- Что решили? - спросила Аксинья Захаровна, пристально глядя на мужа. Он остановился перед ней у стола и сказал:

- Насчет судьбы Настиной.

У Аксиньи руки опустились. Жаль ей было расставаться с дочерями, и не раз говаривала она мужу, что Настя с Парашей не перестарки, годика три-четыре могут еще в девках посидеть.

- Не раненько ли задумал, Максимыч? - сказала.- Надоела, что ль, тебе Настасья, али объела нас?

- Пустого не говори, а что не рано я дело задумал, так помни, что девке пошел девятнадцатый,- сказал Патап Максимыч.

- Пожалей ты ее, голубушку! - молвила Аксинья Захаровна.

- Чего жалеть-то! Худа, что ли, отец-от ей хочет?- резко и громко сказал Патап Максимыч.- Слушай: у Данилы Тихоныча четыреста тысяч на серебро капиталу, опричь домов, заводов и пароходов. Два сына у него да три ли, четыре ли дочери, две-то замужем за казанскими купцами, за богатыми. Старшему сыну Михайле Данилычу, жениху-то, отец капитал отделяет и дом дает, хочешь с отцом живи, хочешь свое хозяйство правь. Стало быть, Настасье ни свекрови со свекром, ни золовок с деверьями бояться нечего. Захочет, сама себе хозяйкой заживет. А Михайла Данилыч - парень добрый, рассудливый, смышленый, хмелем не зашибается, художеств никаких за ним нет. А из себя видный, шадровит маленько, оспа побила, да с мужнина лица Настасье не воду пить; муж-от приглядится, бог даст, как поживет с ним годик-другой...

- Ох, батюшка, Патап Максимыч, повремени хоть маленько,- твердила свое Аксинья Захаровна.- Скорбно мне расставаться с Настёнкой. Повремени, кормилец!

- И повременю,- молвил Патап Максимыч.- В нынешнем мясоеде свадьбы сыграть не успеть, а с весны во все лето, до осенней Казанской, Снежковым некогда да и мне недосуг. Раньше Михайлова дня свадьбы сыграть нельзя, а это чуть не через год.

- Так зачем же сговором-то торопиться! Время бы не ушло,- сказала Аксинья Захаровна.

- Кто тебе про сговор сказал? - ответил Патап Максимыч.- И на разум мне того не приходило. Приедут в гости к имениннице - вот и все. Ни смотрин, ни сговора не будет и про то, чтоб невесту пропить, не будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего не говори.

Узнав, что не близка разлука с дочерью, Аксинья Захаровна успокоилась и, прибрав чайную посуду, пошла в моленную утреню слушать.

Патап Максимыч взял счеты и долго клал на них. "Работников пятнадцать надо принанять, а то не управишься",- подумал он, кладя на полку счеты.

Потом взял свечу и пошел на заднюю половину богу молиться. Едва вышел в сени, повалился ему в ноги какой-то человек.

- Не оставь ты меня, паскудного, отеческой своей милостью, батюшка ты мой Патап Максимыч!.. Как бог, так и ты - дай теплый угол, дай кусок хлеба!..- так говорил тот человек хриплым голосом.

Он был в оборванной шубенке, в истоптанных валенках, голова всклокочена.

- Встань, Никифор, встань! Полно валяться,- строго сказал ему Патап Максимыч.

Никифор поднялся. Красное от пьянства лицо было все в синяках.

- Где, непутный, шатался?- спросил Чапурин.

- Где ночь, где день, батюшка Патап Максимыч, и сам не помню.- отвечал Никифор.

- Ах ты, непутный, попутный! - качая головой, укорял шурина Патап Максимыч. - Гляди-ка, рожу-то тебе как отделали!.. Ступай, проспись... Из дому не гоню с уговором; брось ты, пустой человек, это проклятое винище, будь ты хорошим человеком.

- Кину, батюшка Патап Максимыч, кину, беспременно кину,- стал уверять зятя Никифор.- Зарок дам... Не оставь только меня своей милостью. Чего ведь я не натерпелся - и холодно... и голодно...

- Ладно, хорошо. Ступай покаместь в подклет, проспись хорошенько, завтра приходи - потолкуем. Может статься, пригодишься,- молвил Чапурин.

- Рад тебе по гроб жизни служить, кормилец ты мой!..- заплакал Никифор.Только вот - сестра лиходейка... Заест меня...

- Ну, ступай, ступай - проспись... Да ступай же!..- прикрикнул Патап Максимыч, заметив, что Никифор и не думает выходить из сеней.

Мыча что-то под нос, слегка покачиваясь, пошел Никифор в подклет, а Патап Максимыч в моленну к богоявленской заутрене. За ним туда же пошли жившие у него работники и работницы, потом старики со старухами, да из молодых богомольные. Сошлись они из Осиповки и соседних деревень. Чапурин на большие праздники пускал к себе в моленну и посторонних. На то он попечитель городецкой часовни, значит ревнитель. Когда собрались богомольцы и канонница, замолитвовав, стала с хозяйскими дочерьми править по "минее" утреню, Аксинья Захаровна торопливо вышла из моленной и в сенях, подозвав дюжего работника, старика Пантелея, что смотрел за двором и за всеми живущими по найму, тревожно спросила его:

- Запер ли, Пантелеюшка, ворота-то? Поставил ли на задах караульных-то?

- Не беспокойся, матушка Аксинья Захаровна,- отвечал Пантелей.- Все сделано, как следует,- не впервые. Слава те, господи, пятнадцать лет живу у вашей милости, порядки знаю. Да и бояться теперь, матушка, нечего. Кто посмеет тревожить хозяина, коли сам губернатор знает его?

- Не говори, Пантелеюшка,- возразила Аксинья Захаровна.- "Не надейтеся на князи и сыны человеческие". Беспременно надо сторожким быть... Долго ль до греха?.. Ну, как нас на службе-то накроют... Суды пойдут, расходы. Сохрани, господи, и помилуй.

- Ничего такого статься не может, Аксинья Захаровна,- успокаивал ее Пантелей.- Никакого вреда не будет. Сама посуди: кто накроет?.. Исправник аль становой?.. Свои люди. Невыгодно им, матушка, трогать Патапа Максимыча.

- Нет, Пантелеюшка, не говори этого, родимой,- возразила хозяйка и, понизив голос, за тайну стала передавать ему: - Свибловский поп, приходский-то здешний, Сушилу знаешь? - больно стал злобствовать на Патапа Максимыча. Беспременно, говорит, накрою Чапурина в моленной на службе, ноне-де староверам воля отошла: поеду, говорит, в город и докажу, что у Чапуриных в деревне Осиповке моленна, посторонни люди в нее на богомолье сходятся. Накроют-де, потачки не дадут. Пускай, дескать, Чапурин поминает шелковый сарафан да парчовый холодник!

- Какой сарафан, какой холодник? - спросил Пантелей.

- А видишь ли, Пантелеюшка,- отвечала хозяйка,- прошлым летом Патап Максимыч к Макарью на ярманку ехал, и попадись ему поп Сушила на дороге. Слово за слово, говорит поп Максимычу: "Едешь ты, говорит, к Макарью - привези моей попадье шелковый, гарнитуровый сарафан да хороший парчовый холодник". А хозяин и ответь ему: "Не жирно ли, батько, будет? Тебе и то с меня немало идет уговорного; со всего прихода столько тебе не набрать". Осерчал Сушила, пригрозил хозяину: "Помни, говорит, ты это слово, Патап Максимыч, а я его не забуду,- такое дело состряпаю, что бархатный салоп на собольем меху станешь дарить попадье, да уж поздно будет, не возьму". С той поры он и злобится. "Беспременно, говорит, накрою на моленье Чапуриных. В острог засажу", говорит.

- В острог-от не засадит,- с усмешкой молвил Пантелей,- а покрепче приглядывать не мешает. Поэтому - может напугать, помешать... Пойду-ка я двоих на задах-то поставлю.

- Ступай, Пантелеюшка, поставь двоих, а не то и троих, голубчик, вернее будет,- говорила Аксинья Захаровна.- А наш-то хозяин больно уж бесстрашен. Смеется над Сушилой да над сарафаном с холодником. А долго ль до греха? Сам посуди. Захочет Сушила, проймет не мытьем, так катаньем!

- Это так. Это от него может статься,- заметил Пантелей и, направляясь к лестнице, молвил:- Троих поставлю.

- Поставь, поставь, Пантелеюшка,- подтвердила Аксинья Захаровна и медленною поступью пошла в моленную.

Тревога была напрасна. Помолились за утреней как следует и часы, не расходясь, прочитали. Патап Максимыч много доволен остался пением дочерей и потом чуть не целый день заставлял их петь тропари Богоявленью.