Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

— Тогда вышло так, а теперь иначе!

Ганка рассуждала вслух, а вокруг нее уже и немалая толпа собралась.

— Не все ведь мужчины воевали. Кое-кого не взяли, кое-кто сумел отвязаться своими хворобами и болячками. Так кто же заслуженней? Заслуженней те, кто воевали. А с Домашиным болотом вышло так, что оно и партизанам помогло, и немцы его покарали, а благодарности за все это нет.

Ганке возражали:

— Потому Кривой край и сожгли, что Домашино болото гореть не хотело.

— Еще и на Домашином построят!

— Что же теперь делать: забирать обработанный лес и на Домашино болото нести?

— Разве на Кривом краю не сироты, не вдовы? Разве тут не в землянках гниют?

Удивительно, но Ганка оставалась спокойной, ровной. Свое доказывала:

— Верно. Тут вдовы и сироты, тут землянки. А разве на Домашином болоте лучше? В хоромах живут?

— Так чего же ты, тетка, хочешь? — начали уже сердиться на Ганку. — Воду мутишь, от работы отрываешь своей болтовней. Может, тебя кто подослал?

— Подослали, а как же, — закивала головой Ганка и горько улыбнулась, что о ней могли такое подумать.

— А раз не подослали, так скажи, чего хочешь? Чтоб вот это все сломали и на Домашино болото перенесли?

— Ломать не нужно, — возразила Ганка. — А только у тех людей, которые еще не начинали строиться, забрать лес и домашанам отдать.

Пока шел этот разговор, собрались со всего Кривого края. Начали кричать, шум подняли, смеялись над Ганкой. Совсем распалились женщины, разошлись так, что побледнела Ганка, рада была бы птицей выпорхнуть из этого столпотворения, да не выпорхнешь. Хорошо, что кое-кто начал ее защищать: а что, говорили, правда, как-то оно не так все повернулось, как нужно бы, и Ганка не просто языком треплет, а дело говорит.

Только Ганку и спасло, что появились у нее единомышленники. А как отстояли ее, почувствовала она себя злой и решительной. Тогда не только сама с толоки ушла, но и целую компанию увела за собой. А та компания по домам не разошлась, а отправилась на Домашино болото. Там стали ходить по землянкам да ободранным хатам, до сих пор соломой не покрытым. Стали говорить домашанам: что же это такое на свете делается, а?

А домашанам и говорить ничего не нужно было, домашане и сами умели про свои обиды говорить не хуже других.

К Балку! К Балку! Он председатель сельсовета, он насчет строительного материала в районе договаривался, так он и должен распорядиться им по-хозяйски, а не как-нибудь. Уж если Балко не сумеет по-умному повернуть, тогда кто ж сумеет? Он и на свете пожил столько, сколько не каждый способен, и войну провоевал так, как не каждый воюет, и председателем поставили потому, что голова у него вон какая…

Сошлись к Балковой хате не только с Домашиного болота, но и с Кривого края. Запрудили двор, дорогу, дети влезли на тополя и вербы, чтоб виднее было. Пришли даже бабки и такие старые-престарые, что только на пасху со своих печей слезают, да и то лишь в те годы, когда солнышко хорошо греет.

Балко ничего понять не мог. Дало государство лес, помогло, чем могло, — следует благодарить. А недовольны чем? Помочь каждому, кто пострадал, пока сил не хватает. Вот заживим немного тяжелые раны, тогда уже всем, непременно…

Толпа гудела.

Балко стоял-стоял, смотрел-смотрел, а потом гнев его обуял, да так, что кинул шапку на землю и ногой топнул. Подействовало — толпа угомонилась, удивленная, что у всегда спокойного Балка терпенье лопнуло, и теперь с любопытством смотрела на председателя.

— Говори ты! — сказал тот, ткнув пальцем в Ганку. — Ты больше всех кричишь, наверно, у тебя и болит сильнее всех…

— А что говорить…

Только Ганка начала, как люди с Кривого края зашумели, задвигались — и потонули Ганкины слова в этом шуме. Тогда Балко плюнул в сердцах и ушел, хлопнув дверьми, в хату, а чтоб никто не лез, заперся. Заглядывали в окна: лежал председатель сельсовета на топчане, лицом к стене, а у его ног сидел рябой кот и спокойно умывался. Стучали в окно, но Балко так и не повернулся. Начал народ потихоньку расходиться, остались самые ретивые, а среди них — Ганка.

Наконец впустил в хату людей Балко, сказал, чтоб сели. Уселись все вдоль стен на лавках. Перебивая друг друга, объяснили, для чего они тут собрались.

— Вот оно что, — молвил Балко. — А я думал — уж не комар ли на мухе женился, что вы так расшумелись!

Не улыбнулись на его шутку — слишком важное дело привело их сюда.

— А ты вот что, Ганка, — обратился к молодице. — Словно бы и не на Кривом краю живешь, а на Домашином болоте…

— На Хацапетовке я, — угрюмо ответила Ганка.

— А ведешь себя так, будто тебя больше всех заедает.

— Потому что заедает, — так же угрюмо ответила.

— Аж почернела…

— Тут почернеешь…

— Уж больно ты правду любишь?

— А что ж еще любить, как не правду? Лучше скажите, что будете делать?

— Готова, вижу, ломать все, чтобы на Домашино болото перенести? А вот если бы ты жила на Кривом и вот так бы принялись разносить твою хату, еще и недостроенную? Хорошо бы тебе было?

— Страх как хорошо! — буркнула Ганка.

— То-то и оно, — согласился Балко.

— Но ведь несправедливо, — передернуло молодицу. — Что ж это получается?

— Подумать нужно, — только и сказал Балко.

— А на Кривом краю… строить или нет?

— Строить, — твердо сказал председатель.

В следующие дни на Кривом совсем мало людей собиралось — большей частью соседи, родственники. Остальные почему-то не приходили, их и звать перестали. Теперь на толоке работали вроде бы и не спустя рукава, но и не кипело все вокруг, появилась какая-то неуверенность, лень какая-то непонятная. Будто и хаты новые возводят, будто и празднично должно быть, а праздничное настроение исчезло, словно его и не было.

Жители Кривого края обминали Ганку десятой дорогой. И она сама туда не ходила и детям своим запретила. Зато люди с