Мой брат – Че - Хуан Гевара

Фидель Кастро прибыл из Сантьяго-де-Куба в Гавану через два дня после нас, и его встречали как героя. Он выступил с речью и поселился на 23-м этаже «Хилтона». Эрнесто находился в отношениях с Алейдой Марч, молодой кубинской революционеркой, с которой он повстречался в Сьерра-Маэстре и которая вынуждена была искать убежище у партизан, чтобы избежать ареста и пыток. Тем не менее он жил в монашеской комнате крепости Сан-Карлос-де-ла-Каванья[9], где уже проходил судебный процесс по делу членов свергнутого режима, руководить которым ему поручил Фидель. Его руководство потом вызвало много упреков из-за многочисленных смертных приговоров, о которых он как-то сказал в одном из интервью: «Мое положение весьма сложное. Я несу полную ответственность за приговоры. В этих условиях я не могу находиться в контакте с обвиняемыми. Я не знаю ни одного из заключенных Каваньи. Я ограничиваю себя функцией главы Верховного трибунала и холодным анализом фактов. И я исхожу из принципа, что революционная справедливость – это истинная справедливость». Алейда позже расскажет в автобиографии[10], что этот процесс, который Че никогда не посещал за исключением нескольких случаев по специальному требованию, был очень трудным и неприятным для него, особенно когда семьи обвиняемых уговаривали его и молили о помиловании.

Эрнесто обвиняли в жестокости. Нет ничего более ложного. Будучи партизаном, он гуманно обращался с пленными врагами. Когда они были ранены, он вновь становился врачом, чтобы лечить их. В боливийских лесах он отпускал их на свободу. Заключенные Каваньи – это вам не детский хор: это был настоящий букет из самых страшных мучителей и сторонников кубинской диктатуры. Все эти типы запугивали, убивали и мучили людей. Эрнесто объяснил нам, что судебное разбирательство было задумано революционными лидерами, чтобы избежать грубого насилия на улице, что стало бы чем-то еще более уродливым. Потому что люди, как правило, склонны линчевать палачей, заставлявших их пережить самые страшные ужасы.

Эрнесто категорически запретил мне доступ в Каванью. Но я все равно присутствовал при процедуре: на третий день нахождения в Гаване я направился к баскетбольному стадиону, который находится на дороге Бойерос. Именно там состоялся первый судебный процесс (единственный, который объявили публичным) над полковником Соса Бланко, известным жестокостью форменного садиста. Я сохранил об этом отвратительные воспоминания. На баскетбольной площадке, где его судили, стояла тошнотворная атмосфера футбольного матча. Люди были перевозбуждены и кричали: «Убийца!» Хоть обвиняемый и был виновен в бесчеловечных действиях, спектакль от этого не становился менее тягостным. Эрнесто предупредил меня, что подобные зрелища не приносят никакого удовольствия. Он оказался прав. Я больше никогда не стремился попасть в Каванью.

Для того чтобы развеяться, Эрнесто иногда прибывал в «Комодоро». И мы тогда ждали, пока его окружение покинет комнату, чтобы забыть о революции и говорить об Аргентине, о старых добрых временах. Он задавал бесчисленные вопросы о семье, расспрашивая обо всех, особенно о Роберто и Анне-Марии, оставшихся дома. Я долго находился с ним наедине. Когда представлялась такая возможность, я снимал с него берет и говорил: «Ты, возможно, и команданте для других, но не для меня!» Тогда он начинал меня провоцировать, дразнить. Это был его способ развлечения, чтобы снять накопившееся напряжение. Кроме того, похоже, ему были необходимы подобные интимные моменты, которые позволяли ему забыть про свои обязанности, чтобы просто побыть братом. Ведь были вещи, которые принадлежали только нам, и он не мог разделить это с окружавшими его людьми. А потом нас ему так не хватало в течение шести лет.

Однажды, когда мы остались одни в его кабинете, он задумал побоксировать. Он сбросил шарф, который носил, чтобы поддерживать вывихнутое плечо, и нанес мне удар. Я ответил и попал ему по локтю. Сделав вид, что мучительно страдает, он сложился пополам. Когда я бросился к нему, чтобы помочь, он вдруг нанес мне еще один удар, отбросивший меня назад. Я был в ярости, и я его оскорбил. Он громко рассмеялся. Он попросил меня сесть и сказал: «Пусть это будет тебе уроком, hermanito[11]. Никогда не теряй бдительность в присутствии врага».

Остальное время он призывал меня продолжить высшее образование. «Нужно учиться», – повторял он. Я был единственным из братьев и сестер, кто отказался проходить какие-либо университетские курсы. Эрнесто стал врачом, Роберто – адвокатом, а Селия и Анна-Мария – архитекторами. Я хотел как можно быстрее начать работать и стать пролетарием. Однажды, когда он снова начал настаивать на своем, я заткнул ему рот раз и навсегда, сказав: «Если не ошибаюсь, у тебя имеется медицинское образование, не так ли? И что с того? В каком кабинете ты работаешь?» – «Но образование не заключается только в этом! – ответил он. – Оно необходимо». Мои аргументы служили мне защитой. Я не хотел учиться, и точка. Моя мать слишком устала подталкивать меня, а мой отец был слишком занят своей собственной жизнью вне семейного гнезда. С другой стороны, я читал запоем. И это позволяло нам вести интересные беседы. Эрнесто был чрезвычайно ярким и культурным человеком. Он был почитателем Маркса, Энгельса и Фрейда, но также и Джека Лондона, Хорхе Борхеса, Бодлера, Леона Фелипе, Сервантеса и Виктора Гюго. Он обладал обширными познаниями в произведениях Мерло-Понти и Жан-Поля Сартра. Когда он встречался с ним в Гаване (с ним и Симоной де Бовуар) после нашего отъезда, Сартр был очень удивлен, обнаружив в партизане умного и образованного человека.

Эрнесто проглатывал в среднем одну книгу в день, используя любую свободную минуту, чтобы углубиться в чтение. Он имел особое пристрастие к «Дон Кихоту», которого он прочитал шесть раз, а также к «Капиталу» Карла Маркса, который он считал подлинным символом человеческого знания. Он помнил наизусть стихи Пабло Неруды, и у него была привычка читать их во время наступления. С детства он нашел для себя в стихах и прозе убежище, необходимое в самые трудные времена. Стихи и мате, этот горький, типично аргентинский напиток, похожий на чай, который пьют с помощью bombilla, своего рода металлической трубочки с крошечными отверстиями на конце. А потом, он и сам писал божественно. Хоть он никогда и не считал себя сочинителем, он оставил произведений на три тысячи страниц, состоявших из газетных статей, писем, речей и военных пособий. Настолько, что кубинский писатель Хулио Льянес посвятил целую книгу Че-писателю[12].

Для того чтобы спокойно передвигаться по Гаване и ее окрестностям, мой отец вызвал машину и водителя Эрнесто, стремясь извлечь выгоду из своего положения и реализовать свои преференции. Он игнорировал тот факт, что его сын в его новом положении больше, чем когда-либо, восставал против даже самых простых привилегий – в том числе, и особенно, для членов своей семьи! Эрнесто настоял на том, что будет получать скудное жалованье простого солдата, или 125 долларов в месяц. Он отказывался получать больше, чем его люди, даже при том, что другие «сановники» режима имели по 700 долларов в месяц. Он также злился на молочника, который оставлял превышавшую норму порцию молока у его двери. Это раздражало моего отца. Он находил подобные действия неуместными и смешными по сравнению с жертвами, принесенными Эрнесто во имя революции. По тем же причинам он считал нормальным, если родители Че вдруг воспользуются некоторыми привилегиями. В конце концов, они же «одолжили» Кубе своего любимого сына, свою зеницу ока, и глубоко от этого страдали. Но, хоть мой отец и регулярно ругался с Эрнесто, постоянно требуя, чтобы он объяснил свои решения и идеологические мотивы, он испытывал к нему самые нежные чувства. Но сын продолжал вводить его в замешательство. Он не понимал, почему Эрнесто согласился на такое низкое жалованье. До него не доходили такие понятия, как совестливость. Как и то, что Эрнесто отказывался давать автографы, заявляя: «Я не кинозвезда».

Тем не менее по просьбе наших родителей и чтобы мы могли спокойно перемещаться по всему острову, Эрнесто согласился предоставить в наше распоряжение автомобиль, однако при условии, что мой отец сам будет отвечать за оплату бензина. Но, как обычно, Эрнесто-padre[13] оказался без гроша. И он пытался аргументировать это так: «Сынок, мы – словно тощие коровы». На что Эрнесто отвечал: «Кубинцы – тоже! Выкручивайся сам, coño[14]!»

Мой отец сделал вид, что послушался. Но за спиной Эрнесто он продолжил свои уловки, чтобы получить то, что ему было нужно, внушая всем, что Че дал на это согласие. Когда Эрнесто узнал об этом, он пришел в ярость. Отец должен был сделать выводы, но ничто не могло его остановить! Он всегда делал так, как ему было угодно. И я никогда не знал, что у него в голове: понять моего отца было невозможно. Это как бродить вслепую по лабиринту.