Мамкин Василёк - Андрей Зеленин

— Пять минут, догоню! — И Василька рядом посадил: — Вот, говоришь, не ходи. Не надо. Зачем. Затем! Родину защищать! Напали на неё враги: землю хлебную хотят захватить, заводы-фабрики себе забрать, людей — кого погубить, кого рабами сделать. Такое уже было, знаешь, почему у тебя дедов нет.

— Родина, она большая! — Василёк из себя выжал. Сам понимал, что не то говорит, а вот, вылетело же! — Народу у нас много. И Красная Армия большая. Тебе — зачем воевать?

— А что? Может, и вправду дома остаться? — папка вдруг будто удивился мысли такой. — Я останусь! Так ведь и другой так решит. А там третий, четвёртый! Вся деревня, за ней — город, потом дальше. Из армии солдаты домой пойдут, и что? Иди через границу любой — делай, что хочешь, бери, что видишь! Нет, неправильно это, не по-людски. Не по-мужицки. Да и что люди про меня подумают: трус?

— Нет, ты не трус! — замотал головой Василёк головой. И быстро-быстро заговорил, чтоб не подумал папка про него чего недоброго. — И я не трус! Я это, я тебя проверял как бы! А то ты мне: мужик — не мужик! А я мужик! Я с тобой пойду! Я тоже родину защищать буду! Мы вместе…

— Стоп! — папка вдруг Василька остановил. — Я на войну уйду, ты на войну уйдёшь, а кто тогда с мамкой останется? Кто её защищать будет? А ведь она у нас… Ты хоть понимаешь, что такое Родина?

— Да! — Василёк головой закивал. — Это страна наша!

— И так оно, и не так, — папка головой покачал.

— Это почему это не так? — Василёк удивился.

— Ну… — папка хотел было одно сказать, да вместо того вопрос задал: — А с чего она, родина, начинается, знаешь?

— С Москвы! — Василёк выпалил.

— А ты её видел хоть раз? — папка всерьёз спросил, без улыбки. — Вживую! Вот так, чтобы рядом?

— Нет! — мотнул Василёк головой. Добавил затем: — На картинке только видел. В книжке. В библиотеке. В клубе.

— А вживую что видел? — папка спросил.

Огляделся Василёк:

— Деревню нашу. Лес вон, поле. Небо видел! — И — удивился: — Это Родина?

— Она! — согласился папка. — Страна наша и Москва далее этих мест будут. Но и деревня наша — не первая.

— А что первое? — Василёк аж рот раскрыл, позабыл и про войну, и про другое всё прочее.

— Что-о! — папка сердито протянул. — Не что, а кто! Сам-то догадаться не можешь?

— Да как?

— Да так! Просто! Просто, когда человек рождается, кого он первым видит? К кому прижимается? От кого всю любовь с молоком берёт?

— Мамка?! — Василёк ахнул, с кочки луговой соскочил. — Мамка — наша Родина?!

— Для каждого человека так! — папка сказал. Серьёзно сказал, серьёзней не бывает. — Для каждого самое святое — его мамка. Ведь ты представь! — как со взрослым говорил с Васильком отец. — Вот не будет матерей, кто нам жизнь дарить будет? Некому за такое дело взяться! И не будет тогда ни деревни твоей, ни города. Ни поля, ни леса, ни неба огромного! Страны — и той не будет! Вовсе!

…Уже давно ушёл папка дорогой, что вела его на войну. И все мужики деревенские, кому в военкомат полагалось, ушли.

Опустела дорога. Луг опустел.

Один только Василёк среди травы высокой стоял, и звучали в сердце отцовские слова:

— Я нашу Родину на дальних рубежах защищать стану. А ты — здесь! Без тебя мамки нашей не будет. Ты ей последняя защита! Помни это, Василий!

7

— Странная штука — память. Что только не хранит! И с каких времён! Я вот себя с десяти месяцев помню. Правда-правда! Мне и матушка говорила — подтверждала, мол, да, было. Это когда я у неё спросил, а, правда, было? А что… Я с десяти месяцев рисовать начал. На ноги встал в девять, а рисовать — в десять. Как сейчас помню! У отца со стола карандаш упал, я и подполз ближе. Так посмотрел, с другой стороны глянул. А отец посмеяться решил, спросил: «Рисовать будешь или нет?» И лист бумажный дал. Я этот листок на полу разложил и — давай! — солнце рисовать: круг, а от него палочки — лучи, значит… Жалко, рисунок не сохранился. Отец в тридцать восьмом умер. На работе повздорил, домой вернулся, на кровать лёг — и не встал больше. Бумаги его забрали. Он же у меня ответственным работником был! Пришли с работы, все папки, все книги, с которыми он дома работал, всё! С собой! Где-то в одной из папок и мой первый рисунок оказался… Сколько их потом было! Спрашивали: сколько? Отвечал! Каждый помню. Самый неудавшийся эскиз — и тот. В памяти. А сколько картин в голове сейчас! Меня ведь в армию не брали: художник! Плакаты предлагали рисовать, над листовками работать! Я считал: нет, моё место на фронте. В военкомате турнули. В комитете комсомола тоже подождать предложили. А потом… Захожу в институт, а там в ополчение записывают. Есть в Москве площадь Пушкина, вот там я и стал солдатом. То есть ополченцем сперва. До первого привала. В деревушке какой-то. Письмо решил с дороги домой черкануть, матушке отправить. Пошёл почту искать и отстал от своих. Туда, сюда, время военное, никто не знает, куда ополченцы ушли. Мужики деревенские даже арестовать хотели, как шпиона. А тут ваша, ну, теперь наша, часть. «Кто таков?» — командир спросил. Я, как есть, доложился, покаялся, а потом и говорю: «Возьмите к себе!» Взяли… Эх, краски я дома оставил! Карандаша не взял! Думал, не дело на войне рисованием заниматься. Да к тому же, думал, неделя-другая, месяц-второй, и закончится всё. А сейчас — руки ноют! Сплю, вижу: карандашом по ватману вожу — линия за линией, тени… Всех бы сейчас нарисовал! И всё бы!

Молодой солдат глубоко вздохнул и замолчал, запрокинув голову к небу.

Сапёры отдыхали. Был обед. Время за полдень.

Кухня пришла по расписанию. Ложками по котелкам отстучали: кашу перловую с мясным концентратом умяли, из кружек вместо чая молока деревенского выпили. Хозяйки, что солдатками стали, последним готовы были поделиться: молоко что! И овощи, и сладости красноармейцам несли, вздыхали:

— Может, и наших кто сейчас так…

Ребятня тоже рядом с сапёрами крутилась, все деревенские — от тех, у кого усы пробиваться начали, до тех, кто только ходить научился. Девчонки от пацанов не отставали. Пока старшие парни помогать пытались красноармейцам в работе, воду холодную, колодезную, для питья носили, в перекуры слушали — головами, как большие, покачивали, вздыхали по-бабьи:

— Да-а…

Сапёры готовили место под армейские склады: ямы глубокие копали, из леса брёвна таскали, стенки ставили да крыши настилали — добротно всё получалось, крепко.

В деревне, несмотря на военную тайну, знали: в поле возле леса будут боеприпасы хранить, много. Снаряды для пушек, мины для миномётов, патроны для пулемётов и винтовок.

…Молодой солдат вздохнул ещё раз, и старший из сапёров, по званию старшина — четыре треугольника в каждой петлице! — вдруг выдал:

— А нарисуй!

— Как?!

— А вот так! — старшина обвёл взглядом столпившихся вокруг ребят. — У кого дома краски и бумага есть?

— У меня! — не колеблясь, боясь, что опередят, шагнула вперёд Зинка. — Я сейчас! Я быстро!

И, не дожидаясь ни слов, ни того, что кто-то так же скажет, припустила со всех ног в деревню. А потом — обратно.

Молодой солдат, что учился на художника, поморщился, глядя на высохшие, уже почти полностью использованные акварели, и взялся за карандаш:

— Им нарисую!

— Кого? — одно слово ребятня выдохнула хором, ближе к солдату придвинулась, каждый в душе птичку-надежду держал — а вдруг его нарисуют? Не кто-нибудь, а художник! И не простой, а военный!

— Давай вас, товарищ старшина! — выдержав паузу, предложил солдат.

Старшина улыбнулся в густые пшеничные усы, поскрёб пятернёй коротко стриженный затылок — пилотка за ремень была заткнута, — и махнул рукой:

— Ну, ты, парень, это!

Сапёры поняли это по-своему, засмеялись:

— Хотел Ваня начальству угодить!

— Поближе к голове — подальше от работы!

— Рыба ищет, где глубже…

— Да я, да, честное слово! — солдат-художник даже покраснел от таких слов. — Да как вы подумать могли! Да я же комсомолец!

— А ну, тихо! — останавливая и смех и грех, старшина голос повысил. — Меня, оно, конечно, можно. И про начальство здесь — зря! Однако… Вон, их рисуй! — махнул он рукой в сторону ребят. Девчонка вон, зря, что ли, за красками бегала? Вырастет, замуж соберётся, рисунок за приданое сойдёт!

Тут уже покраснела Зинка — ребята наперебой своё выдавать начали:

— Зинка замуж собралась!

— Невеста, где жених?

— Цыть! — цыкнул старшина на ребятню. И снова художнику сказал, выбрав из толпы того, кто в сторонке стоял: — Вон, его изобрази!

У Василька бровки вверх взлетели от удивления: «Меня?!» Он до того в сторонке стоял, думал, как поступить. Вместе со всеми оставаться — интересно. А вот на ферме у мамки дел много — ей бы помочь. Мамка теперь устаёт сильно, работать за двоих приходится. На ферме воды надо накачать — коровы пить хотят, навоз надо убрать — на двор вывезти. И с солдатами побыть хочется: а вдруг им по срочной какой связи скажут, когда война закончится, и папка домой вернётся.