Княжна - Александр Амфитеатров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Матрена Даниловна вышла, восторженная, но, по обыкновению, с измятым, заспанным лицом. Радунский посмотрел на нее и усмехнулся.
– Вы ли это, ваше сиятельство?!
– Я, как видите.
– Верить ли глазам?!
– Ничего, хоть они у вас и запухли немножко, – верьте.
– Вот радость! Значит, всё были одни людские сплётки: ссоре конец и все пойдет по-старому?
Князь пожал плечами.
– Да… я приехал извиниться пред Анной и загладить свою вину… Не застал ее дома, – тем хуже… Есть такая хорошая поговорка: qui va à la chasse, perd sa place…[4]
Матрена Даниловна покраснела.
– Ах, какие вещи вы говорите… – нерешительно пробормотала она.
Князь захохотал:
– Какие вещи я говорю? какие?..
Матрена Даниловна, по лукавым глазам Радунского, вообразила, что он сказал неприличность, и уже строго, заметила:
– Как только у вас язык поворотился… про Анну… она вас так любит… и при мне. Я – девушка…
Он продолжал хохотать.
– Прелесть моя… Матрена Даниловна! Je vous adore![5] Вы прелесть!.. Сознайтесь же, однако, что вы ровно ничего не поняли. А? ведь так?
Матрена Даниловна стала пунцовою. На глазах ее навернулись слезы.
– Не поняла-с, – раскаялась она.
– Зачем же вы притворились, будто поняли?
– Стыдно барышне не понимать по-французскому.
– Разумеется, стыдно… Но вы не бойтесь: я вашего стыда никому не расскажу… Ваша тайна умрет в моей груди!
– Покорно вас благодарю, ваше сиятельство.
– Однако как вы хорошо притворяетесь! Бывало, говоришь с Анной по-французски, а вы делаете такое внимательное лицо, будто понимаете каждое слово… Я вас даже остерегался. А – выходит – на самом-то деле, не очень?
– И вовсе даже не понимаю, – сокрушенно шепнула Матрена Даниловна.
– Ну-с, хорошо. По-французски вы – не очень. А дальше как?
– То есть… в каком смысле? – терялась девушка.
– Вы дворянка?
– Как же, ваше сиятельство! Мы, Горлицевы, искони дворяне… столбовые, из-за царя Петра…
– Это прекрасно, что из-за царя Петра. Я сам немножко оттуда… А годков вам сколько, моя прелесть?
– Зачем вам, князь?
– Да так, – знать хочу…
– Что выдумали! Это даже неловко кавалеру спрашивать такое у девушки…
– Вот еще – нам с вами церемониться!.. Мы – старые друзья. Так сколько вам годков-то, сказывайте?
– Ах, какой вы! вот пристали… Ну… двадцать…
– Врете! – бесцеремонно отрезал Радунский.
– Как – вру?!
– Очень обыкновенно врете: как все барышни о годах врут… Верных двадцать семь, если не все тридцать!
Князь нахальничал и дразнил бедную дурочку до тех пор, пока та, в простоте своей, не ударилась в слезы.
– Чем же мне вас уверить? – всхлипывала она, – хотите, я вам покажу свое метрическое свидетельство?
– А у вас есть метрическое свидетельство? Чудесно! На сцену! Давайте его сюда.
Матрена Даниловна повиновалась. Князь прочитал документ.
– Вот и спору конец, – сказал он. – Извините, проспорил: конфекты за мной… да нет… я лучше вам браслет с брильянтами подарю.
Матрена Даниловна расцвела.
– А у вас прекрасный документик, моя прелесть… – продолжал Радунский. – Отчего вы, будучи столь прекрасны и благородны, не говоря уже-величественны, замуж нейдете? Такая великолепная девица, из такого блистательного рода, из-за царя Петра, трех аршин роста, двадцати лет и семи пудов веса, должна сделать отличную партию… княжескую…
– Ах, ваше сиятельство! – вздохнула Матрена Даниловна, садясь на своего обычного романического конька, – где уж мне? Сумела бы быть княгинею не хуже всякой другой, да не родилось еще князя на мою долю… В наше время подобные браки только в сказках бывают.
– Нет, отчего же?.. Попадаются дураки… ихнего брата, говорят, не орут, не сеют – сами родятся. Да хотите, – я на вас женюсь? – вдруг вскрикнул Радунский, ударив себя по лбу, точно его осенила внезапная идея.
– Вот вы опять шутите!..
– Какое там шучу?.. – Радунский взглянул на улицу, где у подъезда топали его кони. – Серьезно, хотите?
– Полно вам, князь!.. обидно даже-вы жених другой…
– Что – другой? Вы мне нравитесь, я к вам в некотором роде пламенею. Анну для вас можно и побоку… Сама виновата: зачем не сидит дома. Говорят же вам: qui va à la chasse, perd sa place.
– Да хоть не конфузьте – переведите, что это за поговорка такая?
– Значит она: кто из дому гуляет, тот свое место теряет.
– Это почему?
– А потому, что кто-нибудь другой возьмет, да на это место и сядет. Вот, например, быть бы княгинею Радунскою Анне, а будете вы.
– Ах, князь, князь! Бог вам судья!
– Ну, если замуж не хотите, так хоть кататься со мной поедемте?
– Вдвоем? Это не принято, ваше сиятельство.
– Отчего же нет?
– О нас дурно подумают… Я бедная девушка… моя репутация.
– Репутация – вздор. Репутация – это у меня каурую пристяжную так зовут. А коренник – Скандал. Полно, не упрямьтесь!.. Ведь мы не куда-нибудь в дурное место поедем, а именно в пустынь эту… как бишь ее зовут? – к вашим же скучнейшим Тригонным навстречу… Ступайте – одевайтесь. Не то я завтра всему Елисаветграду расскажу, что вы по-французски не разумеете… Стыд-то какой! а?.. А если послушаетесь, то… Вам лошади мои нравятся?
– Еще бы не нравились, князь.
– Я вам эту пару серых подарю. Они пять тысяч рублей стоят… Продадите – целый капитал. Сам же и куплю обратно. Одевайтесь же… Мало? Пожалуй, берите и с коляской. Одевайтесь же!..
– Ах, Господи! что это за безумный человек такой?! – лепетала Матрена Даниловна, совсем сбитая с толку, а Радунский, насильно вытолкав ее во внутренние покои, шутливо закричал ей вслед:
– Матрена Даниловна!.. так и быть, и с кучером, только поскорее одевайтесь!
Четверть часа спустя они сели в коляску, а затем – ни князя, ни Матрены Даниловны уже никогда больше не видали в Елисаветграде. А месяц спустя после этого нового скандала, поднявшего на ноги весь город, Даннеброг получил с нарочным следующую почтительно-насмешливую записку:
Покорный приказанию своих бывших товарищей, я, согласно сточным смыслом их красноречивого приговора, взял себе жену из-под крова господина Тригонного и вступил в законный брак с девицею Матреной Даниловной Горлицевой, с малых лет своих проживавшей под кровом г. Тригонного, из дома коего она отправилась даже и к венцу.
Готовый к услугам вашим
Кн. Александр РадунскийСело ВолкоярДорого заплатил князь за минутное наслаждение посмеяться над товарищами. С ним даже не дрались.
– Таких господ не ставят к барьеру! – решил Даннеброг, – их надо или истреблять, как бешеных волков, или – презирать… А ставить на карту свою жизнь против их позорной жизни – слишком много чести!
IIIДикою женитьбою и почти произвольною отставкою служебная карьера Радунского, разумеется, была в прах разбита. Громадных денег и усилий стоило ему шевельнуть своими петербургскими старыми связями, чтобы дело замялось и забылось, чтобы возмездие за его выходку не ограничилось только разбитою карьерою. Старый слабоумный дядя Радунского, князь Исидор, в монашестве Иосаф, сам ездил в Питер из своей глухой орловской пустыньки молить за племянника и, может быть, если бы не уважение к нему, не помогли бы ни деньги, ни связи. Иосаф жил на свете выродком семьи, искупительной жертвой за ее грехи. Кротость и простота этого монаха были истинно евангельские и создали ему заживо репутацию святости – гораздо более основательную, чем многие более громкие репутации этого рода. Сам великий постник, он был чужд аскетической нетерпимости, умел снисходить к слабостям ближнего – и из братии, и между мирянами. С последних он даже за посты не взыскивал строго. В один из своих деловых петербургских наездов Иосаф встретился с знаменитым Фотием, который, с обычной ему грубостью, принялся кричать:
– Ответишь ужо, ответишь Богу за своих чревоугодников! Отолстели они у тебя, сердца их одебелеша. Жрут – ровно бы, прости Господи, псари шереметевские!
– Ваше высокопреподобие, – смиренно возразил наивный Иосаф, – что за беда, если мои иноки и покушают в смак? Зло не от пищи, но от дурного сердца. Вот, – осмелюсь вам доложить для примера, – бес никоща не пьети не ест; а сколько пакости народу творит!..
И все монастырское служение Иосафа проходило в том – как бы этому извинить, того помиловать. Просительский же талант его был необычайно велик: он умел умягчать и укланивать самого неодолимого Филарета Московского и смело шел плакаться и кучиться за «грешников» даже в те суровые дни, когда – по консисторской поговорке – грозный аскет-владыка «одну просфору съедал, да семью попами закусывал». И любили же Иосафа его грешники.
– Простец, я к тебе! – кричал, кружа по шоссе у монастырских стен на разубранной лентами тройке, штрафованный архимандрит Амфилохий. – Открой беглецу святые врата! Чертог твой вижду, Спасе мой! Снимай с меня мое окаянство. Мерзит! Весь в гною бесовском, весь… Омый мя банею молитвенною.