Споём, станцуем - Джон Варли

Когда, наконец, она остановилась отдохнуть, балансируя на кончиках педов, и позволив звуку растаять, превратившись в ничто, Барнум почти превратился в статую. Его удивил звук аплодисментов. Он понял, что руки были его собственные, но управлял ими не он. Это был Бейли. А Бейли н_и_к_о_г_д_а_ не завладевал контролем над моторикой.

Им нужны были все подробности. Бейли настолько потрясла новая форма искусства, и так охватило нетерпение задавать вопросы, что он едва не попросил Барнума ненадолго уступить ему право управлять голосовыми связками.

Литавру такой энтузиазм удивил. Она была горячим сторонником синаптикона, но больших успехов в своих попытках распространить его не достигла. Он имел свои ограничения, и рассматривали его как интересную, но временную моду.

— Какие ограничения? — спросил Бейли, а Барнум произнес вопрос вслух.

— В сущности, для полного воплощения возможностей ему необходима невесомость. Когда есть тяготение, даже такое как на Янусе, имеются остаточные тона, которые не устранить. Вы, конечно же, этого не заметили, но я не могла в таких условиях использовать многие из вариаций.

Барнум понял кое-что сразу.

— Тогда мне надо поставить такой же себе. Чтобы можно было играть на нем, пролетая в Кольце.

Литавра стряхнула с лица прядь волос. От четвертьчасовых усилий она покрылась потом, а лицо ее раскраснелось. Барнума настолько захватила гармония этого простого движения, что он едва не упустил ответ. А синаптикон был выключен.

— Может быть, вам следует это сделать. Но на вашем месте я бы не спешила.

Барнум собирался спросить, почему, но она быстро продолжила:

— Это еще не настоящий музыкальный инструмент, но мы работаем над ним, улучшая с каждым днем. Отчасти проблема в том, что для управления им требуется специальное обучение — чтобы он издавал нечто большее, чем белый шум. Когда я рассказывала, как он работает, это была не совсем правда.

— А в чем?

— Ну, я сказала, что он измеряет напряжения в нервах и переводит в звук. А где находится большая часть нервной ткани?

Тут Барнум понял.

— В мозгу.

— Верно. Так что здесь настроение даже более важно, чем в остальной музыке. В когда-нибудь имели дело с устройством, управляемым альфа-ритмами? Прислушиваясь к звуковому тону, вы можете управлять некоторыми функциями организма. Для этого нужна практика. Мозг обеспечивает диапазон тонов синаптикона и управляет всей композицией. Если у вас нет контроля над мозгом, получается шум.

— А как долго вы с ним поработали?

— Года три.

На время работы с Барнумом и Бейли Литавре пришлось приспособить свой суточный цикл к их биологическим процессам. Дневное время пара проводила лежа, в общественной столовой Януса.

Столовая предоставляла услуги бесплатно, что себя оправдывало, поскольку без нее такие пары не смогли бы находиться на Янусе дольше нескольких дней. Это была выровненная поверхность площадью ж три квадратных километра с решетчатой оградой, разбитая на квадраты со стороной в сто метров. Барнуму и Бейли она не нравилась, как и остальным парам, но это было лучшее, что им подходило в поле тяжести.

Никакой замкнутый экологический цикл на самом деле замкнутым не является. Одну и ту же теплоту нельзя использовать бесконечно, как это можно сделать с сырьем. Требуется добавлять тепло; где-то по ходу дела привносить энергию — для того, чтобы растительная составляющая пары синтезировала углеводы для животной. Бейли мог воспользоваться частью того незначительного тепла, которое образовывалось, когда тело Барнума их расщепляло, но такой способ быстро привел бы к экологическому банкротству.

Выходом для симбиотика, как и для других растений, был фотосинтез; хотя те соединения, что использовал Бейли, лишь отдаленно напоминали хлорофилл. Для фотосинтеза растению нужна большая поверхность, намного больше площади тела человека. А интенсивность солнечного света на орбите Сатурна была в сто раз меньше, чем на Земле.

Барнум осторожно шел мимо белой линии — одной из изгородей. Слева и справа от него в центрах больших квадратов лежали люди. Их покрывал лишь тончайший слой симбиотика, остальная его масса была распростерта на ровной поверхности простыней живой пленки, различимой лишь по легкому блеску. В космосе такой подсолнух создавался за счет медленного вращения, благодаря которому центробежная сила образовывала большой параболоид. А здесь его пленка лежала на земле; по углам квадрата механизмы растягивали ее вверх: мускулатуры для этого у симбиотиков не было.

Эта столовая больше всего остального на Янусе вызывала у них тоску по Кольцу. Барнум улегся в центре пустого квадрата и позволил механическим когтям захватить оболочку Бейли, и они начали медленно ее растягивать.

В Кольце они никогда не удалялись от Верхней Половины больше чем на десять километров. Они могли проплыть туда и раскрыть подсолнух, а затем, продремав несколько часов, предоставить давлению света оттеснить их обратно в затененную часть Кольца. Ощущение было приятным: оно не совпадало полностью ни со сном, ни с другим состоянием человека. Это было растительное сознание: лишенное сновидений ощущение Вселенной, не отягощенное мыслительными процессами.

Теперь, когда подсолнух был распростерт на поверхности вокруг них, Барнум заворчал. Хотя их фаза потребления энергии _н_е _б_ы_л_а_ сном, несколько дней попыток осуществлять ее в условиях тяготения вызвали у Барнума симптомы, очень похожие на те, что возникают от недосыпания. Оба они становились раздражительными. Им не терпелось вернуться в невесомость.

Он ощутил, как его охватывает приятная летаргия. Бейли под ним распространял по голой скалистой поверхности мощные корешки, чтобы вгрызться в нее с помощью кислот и получить небольшое количество массы для возмещения потерь.

— Так когда мы отправляемся? — тихо спросил Бейли.

— В любой день. Теперь — в любой день.

Барнум испытывал дремоту. Он чувствовал, как Солнце начинает нагревать жидкость в подсолнухе Бейли. Он походил на маргаритку, лениво дремлющую на зеленом лугу.

— Я думаю, нет необходимости это подчеркивать, но музыка записана. Задерживаться нам необходимости нет.

— Я знаю.

В тот вечер Литавра танцевала снова. Она делала это медленно, без тех высоких прыжков и могучих крещендо, что в первый раз. И, медленно, едва заметно, в нее вкралась их тема. Она была изменена, иначе аранжирована; ход здесь, фраза там. Она никогда не делалась настолько же явной, как на ленте, но так и должно было быть. В той партитуре были струнные, медные и многие другие инструменты, но партию литавр они не включили. Ей пришлось транспонировать тему для своего инструмента. Контрапункт в ней еще был.

Когда она закончила, то рассказала им о своем самом успешном концерте — том, который почти обратил на себя внимание публики. Это был дуэт, и они с партнером играли на одном синаптиконе, занимаясь любовью.

Первую и вторую части приняли хорошо.

— И тут мы дошли до финала, — вспоминала она с явной иронией, — и вдруг утратили ощущение гармонии, и это звучало так, что… ну, один из рецензентов назвал это «агония умирающей гиены». Я боюсь, мы не слышали музыки.

— А кто это был? Рэгтайм?

Она рассмеялась.

— Он? Нет, он совершенно не знает музыки. О, любовью заниматься он умеет, но не на счет «три четверти». Это был Майерс, тот парень, что изобрел синаптикон. Но он больше инженер, чем музыкант. На самом-то деле, мне не удалось найти подходящего партнера, и, во всяком случае, я больше не стану делать этого на публике. Эти рецензии меня задели.

— Но, как мне кажется, вы считаете, что лучшие условия для создания музыки с помощью синаптикона были бы у дуэта, занимающегося любовью в свободном падении.

Она фыркнула.

— Разве я это сказала?

Наступило долгое молчание.

— Возможно, что это и так, — признала она наконец. Она вздохнула. — Природа этого инструмента такова, что самая сильная музыка получается тогда, когда тело находится в максимальной гармонии со своим окружением, а для меня это — приближение оргазма.

— Тогда почему же это не сработало?

— Может быть, мне не следовало бы это говорить, но провалил дело Майерс. Он был взволнован — в чем, конечно, и заключался весь смысл — но не мог контролировать себя. Была я, настроенная как скрипка Страдивари, чувствовавшая как во мне играют небесные арфы, а тут он начинает изображать на казу [казу (kazoo) — мембранный музыкальный инструмент, относящийся к так называемым мирлитонам; техника звукоизвлечения примерно та же, что и для расчески, обтянутой бумагой] ритм джунглей. Я не собираюсь снова проходить через это. Я буду придерживаться традиционного балета, как тот, что я исполняла сегодня.

— Литавра, — ляпнул Барнум, — я мог бы заняться любовью на счет «три четверти».

Она поднялась и прошлась по комнате, время от времени посматривая на него. Он не мог видеть себя ее глазами, но с неловкостью ощущал, что то, что она видела, было нелепым зеленым комком, с человеческим лицом, выступавшим из пластилиновой массы. Он ощутил укол неприязни к внешности Бейли. Почему она не может видеть _е_г_о _с_а_м_о_г_о_? Он находился внутри, был погребен заживо. Впервые он ощутил себя едва ли не в темнице. Бейли это чувство заставило съежиться.