Единственный свидетель - бог - К Тарасов

Потом на последнем дыхании приплелась старая пани Ивашкевич. Она стояла перед входом, многократно крестясь, но в костел не входила. Я понял, что она не имеет сил отворить тяжелые двери и просит господа оказать ей помощь. Она простояла не менее пяти минут, пока не пришла Валя. Но только обе женщины вошли в храм, как ограда наполнилась беспричинно веселыми экскурсантами. Так называемый затейник построил их полукругом и отбарабанил какой-то вымысел про историю костела. Обычно я глубоко огорчаюсь, что люди с детским доверием слушают его невежественные речи, но сегодня это зрелище принесло мне облегчение. Я подумал, что тот человек, возможно, вовсе не инспектор, а тоже экскурсант, который пришел посмотреть костел в одиночестве и тишине, как и надлежит интеллигентному человеку.

Я посмотрел на часы - было десять минут первого - и удивился, что прослушал милое мне кукование. Собравшись с духом, я направился в костел, полагая проверить свои успокоительные предположения. У входа в костел меня ждала мелкая неприятность. Только я дотронулся до дверной ручки, как двери отворились изнутри и из костела начали выходить экскурсанты. Разумеется, никто не уступил мне дорогу, наверное, от удивления, что видят живого ксендза. Я стоял, как швейцар.

Войдя в костел, я внимательно огляделся - незнакомца в костеле не было. Я обрадовался, что мои страхи оказались ложными; это, однако, и огорчило меня, поскольку подтверждало, что я болен мнительностью - основной симптом старческого склероза. Тут ко мне присеменила пани Ивашкевич, и я увидал молящие ее глаза. Да, да, пани Ивашкевич, сказал я, идите к исповедальне, а сам еще минуту или две минуты продолжал стоять, раздумывая о старости. Даже не раздумывая, а чувствуя старость. Вот та же пани Ивашкевич была цветущая женщина, хорошо помню ее крепкие годы, а сейчас мы - два старых склеротика. Она будет таинственно шептать о страхах, а я буду их слушать, думая о своем. Робко зазвучал орган - играла Валя. Слушая пани Ивашкевич, подумал я, послушаю игру Вали. Я подошел к исповедальне и отдернул штору. Человек, в котором мне мерещился инспектор, лежал в безжизненной позе, мертвые глаза его были открыты, на голове запеклась кровь..."

Ксендз закрывает журнал и глядит на меня с авторской пристальностью. Я благодарю его за доставленное удовольствие и пользу и при этом не кривлю душой, он отвечает, что рад помочь следствию, я отвечаю, что нисколько в этом не сомневаюсь, и опять же не лгу, я уверен, что он хочет помочь, хотя я еще не определил направление его помощи - распутать узел или покрепче его затянуть. В его рассказе некоторые детали освещены недостаточно ясно, что естественно, поскольку он написан с бальзаковской скоростью.

- Адам Михайлович, - говорю я, - заинтересовал меня человек, обутый в сапоги. Не вспомните ли вы его подробнее?

- Боюсь, не смогу, - отвечал ксендз. - Меня одолевали невеселые мысли. Видел все, как говорится, краем глаза. Кто был тот человек - знакомый или незнакомый, не помню. Заметил его до пояса - сапоги, брюки, еще подумал жарко, а человек в сапогах. - Ксендз огорченно разводит руками.

- Обидно! - вздыхаю я. - Вдруг это главная фигура происшествия. (Ксендз глядит на меня совсем уже виновато.) Вдруг окажется, что он из прихожан. Возможен и такой случай, Адам Михайлович. Если убийца из верующих, из людей костела, этот в сапогах, или, допустим, Жолтак, или Стась Буйницкий... Какие тогда последуют неприятности для вас?

- Самые разные, - сникает ксендз. - Фельетоны напишут, лекции начнут читать, черное с белым состегают. Впрочем, это неважно. Да и если виноват случайный человек, даже если и Жолтак, ну что, это в пределах вероятного зла. Если же, предположим, во что совершенно не могу поверить, убийство совершено Буйницким или в нем окажутся виновны органист или Белов - опять же нереальное допущение, то лично для меня потрясение было бы огромным. Конечно, и для всех.

Ксендз замолкает, и мы прислушиваемся к озлобленному мяуканью за окном, которое началось довольно давно.

- Это мой Серый, - объясняет ксендз. - Сердится...

- Может, лучше его впустить?

- Я его наказал, - говорит ксендз, - украл там у меня на кухоньке кое-что...

- Да, коты, короткая память.

- Да, - соглашается ксендз. - Неисправимы.

- Чуть не забыл спросить, - спохватываюсь я. - Выходит, Адам Михайлович, что честь костела может быть дороже истины и сокрытие некоторых фактов выгодно, в интересах, скажем, прихода?

- Теоретически, - говорит ксендз. - Некому скрывать.

Возможно, и некому, думаю я. Кто знает, кто знает.

- Позвольте задать вам вопрос? - спрашивает ксендз. - Наверное, существуют какие-то методики следствия, в чем их сущность, если не секрет?

- Есть несколько методик, - говорю я. - На мой вкус, самую интересную предложили семьсот лет назад Бонавентура и Бэкон.

- Философия? - удивляется ксендз.

- Алхимия! - уточняю я. - Прекраснейшая из наук. Представьте себе таинственное, сокрытое от любопытных глаз подземелье. Печь, угли раскалены, прозрачная реторта поставлена на треножник. Ученый старец - этакий Фауст дрожащей рукой отмеривает ртуть, редкие земли, кровь агнца, змеиный яд. Полночь. Небесные светила устанавливаются в благоприятствующий порядок. Смесь в реторте кипит, возгоняется, над расплавом слоится бурый дым, появляется слой амальгамы; старец с надеждою и нетерпением ожидает, что среди грязного осадка заблестит драгоценный сгусток. Так вот примерно делает и следователь. Складывает вместе то-сё, третье, варит, колдует, иной раз по многу месяцев, бывает, и лет. Со мной был случай, я три года вот здесь, в голове, дело варил, наяву и во сне...

- Три года! - восклицает ксендз и придвигается поближе.

- Да, полных три года... - Я немножко привираю - не три, а два, но их за четыре можно посчитать. Заинтересованный ксендз обращается в слух, но в эту минуту чья-то рука приводит в действие дверной звонок. Саша, думаю я, и гляжу на ходики - четверть одиннадцатого. Однако голос, приветствующий ксендза, мне не знаком. Буйницкий, думаю я. И не угадываю. За ксендзом проследовал в комнату органист. Но еще прежде из прихожей в кухоньку пролетел, как снаряд, худой большой серый кот, стрельнув в меня хитрым зеленым оком.

- Я просто так зашел. На огонек, - объясняет органист. - Шел мимо окно светится.

Он в заметном подпитии: глаза блестят, винцом сильно попахивает, и чувство равновесия его уже покидает - он зацепился о порожек, толкнулся о шкаф, задел столик с журналом, а половичок при первом же его шаге пошел складками. Рассеянный его взгляд, как магнитом, притягивает к графинчику, в зрачках мелькает снайперская зоркость - сколько отпили? - и бесхитростно отражается в довольной улыбке.

- Вы, я вижу, беседуете, - говорит органист. - Не помешаю?

- Нисколько, - отвечаю я. - Чем шире компания, тем веселее.

- И я так думаю, - говорит органист.

- Садитесь, пан Луцевич, - приглашает его ксендз.

Органист присаживается к столу и выставляет бутылку.

- Не надо, не надо! - как от дьявола, отмахивается ксендз.

- Надо, надо! - настаивает Луцевич, и ксендз с тяжким вздохом ставит на стол третью рюмку.

- Я вот гадаю, - говорит органист, - закроют ли власти костел после случившегося?

- Для чего? - спрашиваю я. - Не прикрывают ведь ресторан, если пьяные насмерть побьются. Или театра, если актеры друг друга жизни лишат, за кулисами, конечно.

- Ресторан! Зачем же закрывать ресторан. Финансы! А тут костел, чуждое направление мысли, католическая идеология. Напишут статью: "Не местом бога есть костел святого духа, а пристанищем сатаны", - органист с видимым удовлетворением наблюдает муки ксендза. - И пудовый замок на ворота! По миру пойдем, пан Вериго, - заключает он и, как бы с горя, опрокидывает в рот полную рюмку.

- Вам это не грозит, - говорит ксендз. - Вы заработок найдете всегда.

- На свадьбах играть? Прошли те времена. Сейчас народ избалован электрогитару подавай, да не одну - три, и чтобы солист, и ударник. Не в барабан же мне стучать на старости лет, пан Вериго. Эх, что и говорить! органист вновь хватается за графинчик.

Послушать органиста приходит и Серый, вскакивает на стул рядом с хозяином и благопристойно садится на задние лапы.

- Сгорите вы, пан Луцевич, - предупреждает ксендз.

- Уже сгорел, - отвечает органист и постукивает себя по груди. - Это пепел. Мне пятьдесят шесть лет, а кто я? Кому играю? Старушки соберутся, поплачут о Христе, безбожных днях и христопродавцах. Так половина из них глухие. Кто слушает меня? Один вы. Да, вы правы, сгорел, в рутине этой погряз...

- А что вас, так сказать, засосало? - любопытствую я.

- Обстоятельства, - отвечает органист. - Ведь как получилось. Смотрите. Я - органист. А после войны, когда были силы и охота, - органисты почета не знали, это теперь в моду вошло - орган, орган, светский, разумеется, орган в национализированных костелах. А тогда нет, скрипки, фортепиано, вокал - этим да, уважение и оклад. Учиться негде, выступать тем более. Хотел в Вильнюс податься или Ригу - там традиции, культура, - так пан Вериго отговорил. Органиста у него не было, погиб. Женился вот еще непонятно зачем. Так и остался у разбитого корыта. Одно утешение, что дочь в люди выйдет. А между прочим хочу сказать, играю профессионально. У меня есть пластинки - записи известнейших органистов, я сравнивал - не уступил бы на каком-нибудь конкурсе. Правда, пан Вериго?