Тропою снов - Ната Чернышева

За камнями встает неровная скала мрачного серо-стального цвета, в рыжих подтеках ржавчины и седых пятнах тысячелетнего мха. Под скалой — широкий каменный колодец, куда с ревом хлещет вода из озера. Далеко-далеко и очень глубоко отсюда, в одной из нижних долин, поток вновь вырывается из камня на свободу и дальше уже катится бурной звенящей речкой до самой Борайны. Но исток его находится здесь.

Дикое место.

Я часто прихожу сюда.

Мне по душе свирепая ярость воды, сумевшей проточить проход в неприступной скальной твердыне.

Женщина. Невысокая, но красивая. Одета странно: в брюки и пеструю курточку. Лицо бледное, волосы бесстыдно распущены. А за плечами вьется черное призрачное пламя — не то плащ из особенной тонкой ткани, не то и впрямь колдовской, магический огонь…

…Могучий аль-воин с огромным фламом, Свет брызжет с клинка, больно смотреть… ну что ж ты медлишь, папа, рази! Женщина смеется. Папин флам ее нисколечко не пугает…

— Что, хороша месть, аль-мастер Ибейру? — интересуется женщина. — Ты будешь жить, зная, что твоя дочь постигает азы магического искусства в Черностепье, под сенью Вершины Тьмы!

… Вспышка, ворох гаснущих искр на месте живого человека… Боль плавит сердце: папа погиб, его убили, я никогда больше его не увижу… никогда…

…- Вставай, девчонка. Надеюсь, ты того стоишь…

Подхватываюсь с колен, стискивая рукоять отцовского меча, и тяжеленный двуручный флам вдруг становится легким-легким, легче голубиного перышка. Бешеное пламя в душе, и какого безумия больше, наведенного мечом или своего собственного, — кто знает.

Женщина вскидывает руки в защитном жесте — поздно! Ярчайшая вспышка заливает мир слепящим Светом, напрочь выжигая все тени.

Опасно призывать Высшую Силу тому, кто ей не служит. Да еще с боевого артефакта. Но мне нет никакого дела. Свет хлещет с неукротимой яростью восставшего от тысячелетнего сна вулкана. Меня несет вместе с ним, словно щепку в потоке. Сквозь Междумирье, вслед улепетывающей от справедливого возмездия дряни, — уничтожить, стереть в пыль, распылить пепел черной душонки по всем мирам Спирали!

Мне шестнадцать, но я часто чувствую себя старухой, перешагнувшей через свою сто первую весну. Тот поединок выжег мне душу до самого дна. И если бы не искусство накеормайских нданнов, сидела бы я тут. Но они исцелили только тело. Пустоту, осевшую в душе, никто не сумел изгнать. Она осталась со мной, осталась навсегда, равнодушная, глубокая, полная. Не подобрать слов, чтобы рассказать о ней. Когда пытаешься объяснить, никто не понимает.

Никто не знает, каково это — жить с пустотой в душе и на сердце.

Я потом узнала имя той жуткой женщины. Дорей-нданна Матахри, из высших магов Черностепья. У них, в Черностепье, совсем дела плохи, уже и Свет угасать начал, оттого и детей практически не рождается. Вот они и разбойничают по всему Накеормайскому пределу, крадут детей и подростков, не прошедших Посвящения, воспитывают из них таких же уродов, как они сами. Меня тоже украсть хотели, да не вышло. Да. Надо было мне ненавидеть эту Матахри, жаждать мести, и все такое. Но пустота не оставляла места для горячего чувства. Придет день, и я убью дорей-нданну Матахри. Все. При чем тут ненависть и жажда мести? Их во мне совсем не было.

— Эй, привет! Так и знал, что здесь сидишь. Любимое место, да?

Юлеська. Мы с ним ровесники, только он — ученик воина, дорей-мастера Лаллерка, и потому воображает о себе невесть что. Ко мне, между прочим, цепляется с самого детства. Даром, что ли, росли вместе, — у него родня жила в Ясном, часто в гости приезжал. Вот уж у кого планов громадье! Вырасти, превзойти в мастерстве своих наставников, да и пойти войной на Черностепье, все там разрушить, всех дорей-магов перебить, Вершину Тьмы с землей сровнять, Верховную дорей-нданну в бордель отправить… Дурачок.

— И что ты здесь торчишь почти каждый день безвылазно…

Пинает ботинком мелкие камешки, те летят в поток и даже плеска не слышно, звук теряется в гуле падающей воды.

— Красиво здесь, — говорю нехотя. Явился… нужен он мне сейчас, звала я его, что ли?

— Нашла красоту, — фыркает он.

От Юлеськи просто так не отделаешься. Балабол тот еще, не хуже Сешмы. И ему невдомек, что не ради праздного удовольствия я прихожу сюда.

Изначальные силы пронизывают весь мир непрерывным потоком. Надо только суметь дотянуться и взять, сколько нужно. Не меньше, но и не больше. Зачерпнешь сверх меры — сгоришь, никто не спасет. Поэтому нужны тишина и покой, одиночество, полное отсутствие досужих бездельников. Юлеське этого не понять. Принесло ж его сюда на мою голову! Надо будет в следующий раз подальше забраться, чтобы уж наверняка никто не отыскал…

Юлеська пристраивается на соседнем валуне. Что и сказать, на фоне скалы он смотрится стильно, Сешма бы оценила. Белый костюмчик, на поясе — кинжал в алых ножнах, простой клинок, не магический, белые, расшитые тонким алым рисунком сапожки… Франт он, Юлеська. Пижон. Рисоваться любит. И хвастать горазд. А еще зависть его точит от того, что мне дозволено магией пользоваться, а ему это только после Посвящения светит. То есть вёсен этак примерно через шесть. Если еще допустят к испытаниям…

— Зачем пришел? — говорю. — Кто тебя послал?

— Никто не посылал. Я сам по себе пришел.

Нам приходится разговаривать громко, чтобы водопад не заглушал голоса.

— Зря.

— Какая ты! — с досадой сказал он. — Я тебя увидеть хотел… нельзя, что ли?

Пожимаю плечами. Ну, увидел. Дальше что? В мастерской посмотреть не мог, что ли? Обязательно сюда переться надо было?

— Отец из Пограничья вернулся, — сказал Юлеська. — Четыре года его в городе не видели, а тут, гляди-ка, появился. И не один, со всей своей командой. Странно, да?

Пожимаю плечами. Юлеська отца не жаловал, тот на другой женщине женился, давно еще. Я его не видела никогда, а сам Юлеська про него ничего не рассказывал, видно, воспоминания о нем в семье были не слишком хорошими, не любили ворошить их попусту.

— Похоже, твой аль-нданн что-то затевает, скажешь, нет?

— Он не мой, а свой собственный, — говорю. — И передо мной не отчитывается…

А сама так и вспомнила сразу те колечки, которые мы с Верховным вчера сделали. Хаос его прибери, а ведь и впрямь! Интересно, зачем ему такой странный артефакт понадобился, что с его помощью сделать можно? Ну да скоро узнаем. Если, конечно, Баирну пожелает довести дело до общего сведения.

— А то ты его не каждый день видишь! Учитель и все такое…

— Ревнуешь, да? — я рассердилась и решила его поддеть, ну надоел уже просто! Хотела посидеть в тишине и спокойствии, силы восстановить после вчерашнего, так на тебе, заявился, друг сердешный, просили его!