Солона ты, земля! - Георгий Егоров

У Насти застрял кусок в горле. Положила ложку и медленно вышла из-за стола. Отец свирепыми глазами следил за ней, вдруг стукнул кулаком по столу.

— Ты не крути мордой, когда тебе говорят! Из головы выкинь этого голодранца… Запорю вожжами, ежели будешь по нем сохнуть! Заруби это себе.

Мать, загородив Настю, попыталась успокоить старика.

— Ты не шуми, отец, на дочерю. Одна она у нас.

— Цыц ты! Из-за тебя все это. Ты потакаешь!.. Обеим ввалю.

Не дохлебав щи, он бросил ложку и, сердито сопя, тоже вылез из-за стола. Начал собираться к Хворостову.

Но, выйдя на улицу, успокоился, шел не спеша, степенно, подражая своему будущему свату Фатею Калистратовичу. На площади встретил Кирюху Хворостова.

— Отец дома?

— Дома, куда ему деваться, — нехотя ответил тот.

— Пойдем, дело есть, — повернул он своего нареченного зятя.

Старик Хворостов, широкоплечий, с лопатообразной седой бородой, несмотря на густевшие сумерки, долбил пешней лед — делал сток для воды. Он не особо обрадовался приходу Леонтьича, но приткнул к сеням пешню и сделал два шага навстречу гостю.

— Здорово, Петро, — улыбнулся он в широкую бороду, — проходи в избу.

— Пройду. По делу пришел.

В передней избе, пока бабы искали селянки и чистили ламповый пузырь, сидели молча. Хворостов думал: «Принесла нелегкая этого будущего свата. Опять просить что-нибудь пришел!» А Леонтьич предвкушал, как огорошит церковного старосту каменскими новостями. Зажгли свет. Хворостов посмотрел на елозившего от нетерпения по лавке Леонтьича, спросил:

— Ну выкладывай, с чем пожаловал.

Тот, ни слова не говоря, полез за пазуху и положил на стол перед стариком листок.

— Вот. Читай.

Хворостов похлопал себя по карманам, потом рукой потянулся к божнице, достал очки и принялся молча читать, шевеля губами. Пока он читал, мордастый Кирюха сидел, тупо уставясь безразличным взглядом в дверной косяк.

Результат от листовки был самый неожиданный. Приподняв на изрезанный морщинами лоб очки, Хворостов сердито спросил:

— Ты что ее принес? Меня агитировать? Ты знаешь, куда можешь угодить с ней?..

Старик Хворостов никогда не одобрял намерений сына взять в дом Настю и породниться с Юдиными. Девка, ничего не скажешь, работящая и собой хороша. Но будущие сватовья не нравились: сам Юдин с молодости слыл балабоном, его жена Малашка — вечно грязная, забитая баба. И хотя Юдины далеко не бедны — четыре лошади, пять коров да десятка полтора овец, — Петр всегда был посмешищем села. Вот и сейчас Хворостова взбесила глупость этого старого дуралея — надо же было везти из Камня этакую мразь в село. «И ведь, наверное, не жрамши, сразу же с телеги сюда прибежал…»

Но времена сейчас настали беспокойные, и старик решил не скандалить с Юдиным. Подавив гнев, он протянул Леонтьичу листовку и посоветовал:

— Ты вот что… Ты возьми ее. Я даже пачкаться не буду. Возьми и брось в печь. И никому не показывай. А то загремишь…

И он выпроводил Леонтьича за дверь.

Очутившись на улице и только тут поняв, сколь недружелюбно он был принят, Леонтьич страшно обиделся. Он потоптался, как спутанный, за калиткой, плюнул и побрел по улице. Хотя уже совсем стемнело, домой идти не хотелось. Он покружил по церковной площади, перешел по плотине пруд и направился к куму Андрею Боркову, жившему на задах, — захотелось отвести душу, рассказать про свою обиду.

Кум усаживался с женой ужинать, пригласил и Леонтьича. Тот вспомнил, что дома недоужинал, а будущий сват не угостил его, сел за стол. Щи хлебали молча.

Потом Леонтьич спросил:

— Что нового в селе? Я, почитай, три дня не был дома.

— Слышал, что в Камень ездил. А туг Данилов, говорят, объявился.

— Да ну-у! Это тот самый учитель, совдепчик?

— Ага, Аркадий Николаевич.

— Откель же он взялся?

— Бог его знает. Болтают по селу, что пришел к Ширпаку, наставил на него наган и говорит: ежели ты, паскуда, еще будешь ходить к моей зазнобе, придушу тебя, как самую последнюю гниду, и ежели, говорит, будешь притеснять народ — тоже не поздоровится. Тот, говорят, золу ел из печки, клялся. А Данилов потом сел на коня и с отрядом уехал в Тюменцево. Говорит, там еще порядки навести надо.

— Поди, брехня это? — усомнился Юдин.

— Кто его знает.

Когда подали картошку с постным маслом, кум, беспрестанно покашливая, спросил:

— Какие новости в Камне?

— Есть новости, — с трудом сдерживая нетерпение, ответил Леонтьич.

Дальше он ел торопливо, обжигаясь. Чай пить отказался. Вылез из-за стола, наспех перекрестился в передний угол и, закуривая, пошел в горницу. Кум — за ним.

На этот раз Леонтьич начал разговор издалека…

— В городе опять большаки объявились.

— Ну?!

— Ей-богу. При мне одного арестовали.

— За что?

— Листовки раздавал. Против власти.

Борков поскреб заросший редкой щетиной подбородок, потом перебрался пятерней в затылок и как бы про себя заметил:

— Любопытно бы почитать…

Леонтьич, довольный своей выдержкой, вынул из-за пазухи и положил на стол листовку. Хозяин поспешно поднялся, вывернул фитиль семилинейной висячей лампы с жестяным кругом абажура, принялся по складам читать.

Читал мучительно долго, на лбу даже испарина выступила. Потом положил на стол и медленно разгладил грубыми, мозолистыми руками. Леонтьич смотрел на него выжидательно, как собачонка на хозяина, вышедшего с куском хлеба.

— Да-а… — протянул наконец тот, — любопытная листовка. И, говоришь, много их там, листовок-то?

— Много, весь базар усеян.

— Любопытно. А милиция ничего?

— Какой ничего. Хватает большаков, рестует.

Кум снова задумался, машинально разглаживая листик. И, словно отвечая сам себе, проговорил:

— Значит, снова начинается, как в семнадцатом годе. То-то, я смотрю, милиция вчера проезжала через село верхами. Кого-то, видать, ищут. Знать, и у нас завелись эти большевики, не только в Томске. — Потом внимательно посмотрел на Леонтьича. — Ты никому не показывал эту листовку?

— Н-нет.

— Любопытно: а куда ты с ней теперь думаешь?

— Да сожгу в печи. С этой заразой дважды два попасть можно куда следует.

Кум опять поскреб подбородок.

— Ты знаешь что, ты оставь ее у меня. Я еще раз хорошенько почитаю и сожгу… Я что-то недопонял здесь.

— Ладно.

— Только не говори никому. А то и тебя и меня заберут.

— Ну знамо дело. Это не шутка.

— Вот-вот…

Леонтьич шел домой, довольный тем, что удивил кума.

3

В эту ночь Андрей Борков почти не спал. Проводив кума Леонтьича, он не один раз перечитал листовку, а утром чуть свет побежал к своему дружку и однополчанину Акиму Волчкову.

Волчков встретил Андрея в ограде — колол дрова. Медлительный всегда, он и тут старательно устанавливал чурку, не спеша взмахивал колуном и столь же усердно опускал его.

— Садись, Андрей. Ну как со здоровьишком?

Второй год давило у Андрея в груди. К весне становилось хуже, поэтому и списали из армии.

— Ничего, скриплю помаленьку, — Андрей присел на завалинку.

— Что слышно?

Борков зыркнул по сторонам. Подсел поближе к Волчкову, заговорил вполголоса:

— Знаешь, Аким, что я к тебе пришел? Говорят, в Камне большевики опять объявились. Любопытно.

Волчков удивленно посмотрел на Андрея.

— Кто это тебе сказал?

— Кум был у меня вчера, Юдин.

Аким разочарованно свистнул:

— Юдин и сбрешет — дорого не возьмет.

— Нет, правда. Он листовку привёз оттуда.

— Показывал тебе? Или сказал, что дома забыл?

— У меня она, вот — в кармане.

— А ну дай посмотрю.

— Пойдем в хату.

Листовку Волчков прочел не спеша, внимательно. Минут пять сидел над ней молча. Потом посмотрел на Андрея.

— Разболтает он. Это же такой балабон!

— Не разболтает. Я его еще разок припугну. Он ведь трусоватый… Любопытно, как ты думаешь?

— А что, ветерок дунул.

— Знаешь, Аким, я так считаю: ничего другого мы сделать не можем, а вот листовку переписать и подбросить кому-нибудь — по силам. Это сегодня ночью я надумал.

Аким с интересом глянул на друга.

— Это ты дело придумал, — согласился он. — Листовка для них — что головешка под хвост.

И он полез в сундук за тетрадкой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Пасха…

Нет на Руси торжественнее праздника. К нему готовятся загодя. В этот праздник гуляют все, даже те, кто после пойдет к соседу просить хлеба на прокорм семьи.

Всякий раз водка и пахучий самогон рекой льются. В Усть-Мосихе на длинных кривых улицах бывает непривычно многолюдно. В трех издавна облюбованных местах— в центре села перед церковью, на песчаной опушке бора и на плотине около пруда — цветастыми букетами кружатся девичьи сарафаны. Захлебываются гармони. Торжественны и нарядны бывают в эти дни села.