Случай в электричке - Саркисян Меружан Григорьевич

К Марии Ивановне шли за советом: не лучше ли покинуть город, эвакуироваться, пока немец не пришел, но она твердо отвечала, что его никогда не сдадут врагу.

В эти дни ее невозможно было застать дома. Двадцати четырех часов явно не хватало: переоборудование гражданских зданий под госпитали, вывоз населения на сооружение оборонительных укреплений, мобилизация... И бесконечные тревожные думы о сыне: где теперь Миша, как он?

Лида дожидалась ее в приемной. Мария Ивановна увидела встревоженные глаза девушки.

— От Миши есть весточка?

— А у вас? — спросила Лида.

— И у тебя нет? — упала духом Мария Ивановна. — Я звонила в институт. Мне сказали, что он с другими студентами отправлен на трудовой фронт. Где-то на Десне... А ты где?

— Я в госпитале... — ответила Лида. — Мама просила у вас узнать... Что нам делать? Уезжать ли из города? Все уезжают. Отец на фронте.

— Мать работает?

— Сейчас работает... На фабрике. Шьет гимнастерки.

— А ты в госпитале. Ты же не чувствуешь себя здесь лишней?

— Говорят, — продолжает Лида, — что немцы очень сильно продвинулись.

— Ни Киев, ни Одесса, ни наш город никогда не будут сданы! — остановила ее Мария Ивановна, повысив голос. — Я здесь, с тобой рядом. Будет трудно, приходи. Если получишь от Миши весточку, сейчас же сообщи, если я получу, тут же расскажу. Лида, только обязательно приди, если что-то получишь от Миши!

Падение Киева, хотя уже и не было неожиданным, потрясло Марию Ивановну. Собственная ее судьба была решена, она останется в городе на подпольной работе. Кому, как не ей, закаленному партийному работнику, продолжать бой с фашистами здесь, в родном городе. Кому, как не ей, вместе с друзьями создавать подпольную группу мстителей.

В первых числах октября она пригласила к себе Лиду. С той, последней встречи они больше не виделись.

— Твой госпиталь не эвакуируется? — спросила Мария Ивановна.

— Мы принимаем раненых с передовой... Будем уходить с последними частями...

Мария Ивановна прятала глаза от девушки — никогда она не затеяла бы такого разговора, если бы не чувствовала себя виноватой перед ней, перед сотнями и тысячами других.

— С последними частями будет трудно. Я не прощу себе, что остановила тебя тогда, летом... Собирайтесь с матерью и отправляйтесь завтра.

— А госпиталь?

— И там, в тылу, есть госпитали. Я тебе дам адрес в Ульяновске. Туда должен писать Миша. Там разворачивают завод, где руководит его отец. Я остаюсь здесь... Остаюсь, даже если город покинут наши войска...

Не знали тогда ни Мария Ивановна, ни Лида, что поезд с заводским оборудованием, в котором ехал отец Миши, попал под немецкие бомбы, все сопровождающие погибли...

Примерно в середине сентября пришел приказ Государственного комитета обороны: всех студентов двадцать третьего года рождения вернуть в Москву, по месту их призывной прописки. Из Москвы их направили на курсы младших командиров в Арзамас.

От Арзамаса до Ульяновска не так-то далеко, и нет фронтовых помех почте. Предусмотрительность Марии Ивановны оказалась не напрасной. Ниточка связи между разлученными войной Мишей и Лидой восстанавливалась — она получила долгожданное письмо.

...Долгим и трудным был путь Лиды до Арзамаса. Никогда прежде не выпадало на ее долю столько испытаний.

Михаил заканчивал ускоренные курсы, его ожидало направление в действующую армию. Там же в Арзамасе они сыграли скромную свадьбу. Лида вернулась в Ульяновск, Михаил уехал на фронт под Калинин. В 1944 году он вернулся в Ульяновск после тяжелой контузии и был направлен на один из заводов. В августе 1945 года у них родился сын Павел.

Михаил стал заместителем директора завода, был вечно занят, домой приезжал поздно, на воспитание сына времени совсем не оставалось. Это целиком легло на плечи Лиды. Она отдавалась делу самоотверженно, не жалея ни сил, ни времени. Сын стал главным в ее жизни. Лида постоянно открывала у мальчика способности и даже, как ей казалось, таланты. То он увлекался математикой, то музыкой... И, как полагается, каждое новое увлечение сына Лида воспринимала с восторгом, с несокрушимой верой, что ему предназначено необыкновенное будущее.

К десятому классу все увлечения поутихли. Павел принял трезвое решение не ловить больше журавля в небе: зачем? Нужно самоопределяться наконец, твердо стать на ноги. В Москву поехал с намерением поступать в автодорожный институт — математику всегда любил, давалась она легко, без особых усилий, так что дело верное.

В столице Павел познакомился со студентом Строгановского училища Вадимом Кушаковым, подружился с ним, стал бывать в институтских художественных мастерских. Однажды, шутки ради, взялся помогать новому другу, лепившему скульптуру колхозницы по заказу какого-то сельского Дворца культуры.

— Слушай, да у тебя руки-то какие, Павлик! Вот это да! — воскликнул Вадим. — Поступай-ка ты, братец, к нам, у тебя талант.

С помощью своего старшего товарища Павел приготовил несколько работ для приемной комиссии, выдержал конкурсный экзамен и порадовал мать тем, что приобщился к творческому делу.

Правда, к моменту окончания института он с сожалением пришел к выводу, что великого скульптора из него не получится.

...С Дианой, гостившей у своих приятелей на даче в Дзинтари, Павел познакомился случайно. Прогуливаясь вечером по аллее около санатория, в котором отдыхал уже третий день, он издали увидел оживленную группу молодых людей: центром внимания была молодая, очень красивая женщина. Захотелось познакомиться с ней.

Павел дождался, когда группа молодых людей поравняется с ним, стал наблюдать за незнакомкой. Изысканно одета, умело причесана, уверена в себе. И голос приятный. Придраться даже не к чему — до того хороша. Так захотелось привлечь чем-нибудь ее внимание! Чем только?

Он поехал в Ригу, добыл нужный сорт глины, устроил у себя в комнате подставку для работы и пошел на пляж. Альбом и карандаш — вполне достаточный предлог для знакомства с неприступной красавицей. Впрочем, какие предлоги, она все поймет с первого слова.

Павел смело подошел, поздоровался. Диана приветливо ответила, поклонники не торопились с ответным приветствием.

Павел показал альбом и спросил:

— Вы не будете возражать, если я попытаюсь набросать ваш портрет?

— Еще один! — услышал он чуть ли не единодушный возглас, затем раздался добродушный смех.

— Этак вы, Диана, все взморье сманите! Никто устоять не в силах, — заметил кто-то.

— Закрывай-ка свой альбом, художник! — нехотя бросил другой. — И без альбома принимаем в свиту королевы...

Павел представился, на этом вроде и закончилось его посвящение в человека свиты. Отойдя чуть в сторону, он начал делать наброски. Внешнее сходство он умел схватывать отлично и довольно быстро. Диана милостиво позировала. Кто-то колко сеял сомнение:

— Надо еще посмотреть! Может, и рисовать-то не умеет...

Но такую аудиторию Павлу удивить своими художественными способностями ничего не стоило. Это он прекрасно понимал. Самые ретивые вставали, смотрели и притихали.

— Это наброски. Рука привыкает! — пояснил Павел.

— Не скромничайте! — сказала Диана. — Меня пробовали рисовать, но так впервые... Вы мастер. Что, настоящий художник? Не может быть, чтобы так смог любитель!

— У меня другой замысел! — ответил Павел. — Я не живописец, а скульптор. Вот если бы вы согласились позировать, я сделал бы вас в мраморе.

— И дорого бы мне это стоило? — лукаво спросила Диана.

— Платить будет Третьяковка, а может, и Лувр! — пошутил он, и этим сильно подсек соперников.

— Боже, какая честь! — усмехнулась Диана. — Не слишком ли для обыкновенной советской девушки?

— Не надо напрашиваться на комплименты! Вы же сами знаете, что никакая не обыкновенная.

Сеансы начались на другой же день. Павел извел несколько катушек фотопленки, снимая во всех ракурсах лицо Дианы.