Кашель на концерте - Генрих Бёлль

— Украл, — кратко бросил солдат. — Откуда же еще? Из танков, этой ночью.

Лейтенант вдруг испуганно оглянулся и пробормотал:

— А вообще, куда девались танки? Сейчас уже три минуты шестого… — И опять крикнул, уже погромче, в сторону соседней ячейки: — Пусть Бауэр придет! Немедленно. Каждый получит по сигарете!

Во время возникшей неловкой паузы слабая артподготовка через равные промежутки времени выплевывала мины, пролетавшие над их головами. С незнакомым и странно пронзительным звуком они рвались где-то за лесом, там, где должна была находиться река… Река, к которой им предстояло как минимум подойти, а если удастся, то и форсировать. Но во всей дивизии не было ни одного человека, включая генерала, который бы верил, что они ее вообще увидят.

Пожилой солдат сбил щелчком горящий кончик сигареты, аккуратно спрятал окурок в карман и насмешливо спросил офицера:

— А вы и в самом деле поверили, что танки нас поддержат?

Молодое лицо лейтенанта исказил неподдельный страх, который застыл словно маска на его еще детском лице. Он уставился на бородача и пробормотал уныло: «Да». Потом выпрыгнул из ячейки и крикнул, уже убегая: «Посмотрим!..»

Было пять часов пять минут.

Огонь артиллерии немного усилился, потом загремел более угрожающе и вновь замолотил грозными кулаками по лесу впереди. Бородач повернулся ко все еще дрожавшему парнишке, спокойно положил руку ему на плечо и сказал почти любовно:

— Ну вот, а теперь нам пора подготовиться…

Он не торопясь надел пояс, на котором висел только плотно набитый хлебом вещмешок, отвинтил сверкающий орден, сунул его в карман и поправил пилотку. На бруствере перед юнцом кучей было навалено все, что положено иметь пехотинцу: противогаз, фаустпатрон, ящик с боеприпасами, ручные гранаты, походное снаряжение, саперная лопатка, суконный футляр с флагами, пояс с тяжелыми патронташами и вещмешком. И парнишка принялся навьючивать на себя все это имущество. Руки у него дрожали, потому что вал огня, направленного на реку, теперь в самом деле нарастал.

Солнце уже стояло в зените и плавало в море собственного сияния, заливая темную землю теплом и светом. Солдаты, едва очнувшиеся от холодных объятий майской ночи, теперь боялись уже медленно надвигающегося тепла, которое, сменяясь жарой и смешиваясь с пылью, приносит столько же мук, сколько ночной холод.

Пауль, тощий солдат, вдруг выхватил у парнишки все его имущество, кроме винтовки, и с лицом, искаженным от бешенства, швырнул всю эту кучу назад, вниз по склону. Потом в изнеможении застыл, глубоко вздохнул и закурил новую сигарету. Дрожащее лицо его мало-помалу успокоилось, он подбадривающе похлопал перепуганного и возмущенного юнца по плечу и хриплым голосом произнес:

— Вот так! Ничего этого тебе не нужно… Знаешь, сколько нашего брата погибло из-за того, что с такой кучей барахла быстро не удерешь? Успокойся!

Паренек растерянно поглядел вслед своему снаряжению и хотел было что-то возразить:

— Господин… Старши…

Но Пауль решительно помотал головой, и парень умолк.

Грохот артиллерии внезапно прекратился, и на мгновение над позициями воцарилась жуткая тишина. Но тут раздался беспомощный и странно пронзительный возглас лейтенанта, сразу же потонувший в грубых голосах слева и справа: «В атаку! Марш-марш!» Тонкий голос лейтенанта вознесся ввысь, словно птица, и разорвал гнетущую тишину. Серые фигуры выскочили из своих нор и увидели необозримую цепь дивизии, извивавшуюся как змея по направлению к враждебно молчащему лесу.

Лейтенант широко и возбужденно шагал впереди, во главе своих солдат, и тревожно оглядывал цепь слева и справа — нет ли где пустот. Склон сам собой тянул их вниз. Они быстро достигли дна лощины. Пауль держался поближе к юнцу, который растерянно перекладывал винтовку из одной руки в другую и нервно старался соблюдать уставные интервалы. Лишь немногие услышали тихий треск выстрелов. Пауль тотчас повалился на землю и увлек за собой паренька, который, ничего не замечая, все еще хотел бежать вперед… И тут железная завеса бешеного огня рухнула перед ними в землю, мгновенно вставшую дыбом. Потом по смешавшимся рядам замолотили залпы один за другим. Со злорадным наслаждением мины, прилетавшие с едва слышным жужжанием, врывались в землю, словно рухнувшие каменные стены, — впереди них, за ними и прямо в застывшей гуще серых тел… С воем, свистом, громом и треском грозное молчание раскрыло свою отвратительную глотку и изрыгнуло погибель. В коротких паузах слышались жалкие призывы лейтенанта: «Пулемет сюда! Пулемет…» Внезапно один солдат в цепи поднялся во весь рост и, издав монотонный ужасный вопль, побежал с бешеной скоростью к лесу, двигая руками и ногами, как заводная кукла. Он исчез, словно провалился в пропасть.

Первый шок решил судьбу атаки. Еще было время совершить бессмысленный, но храбрый рывок вперед, сквозь завесу огня. Но миг для такого решения уже миновал. Страх парализовал всех, и серые тела лежали распластавшись, как туши на бойне. Ужасные вопли раненых не прекращались и заполняли собою паузы в грохоте орудий.

Пауль крепко прижал юношу к себе, словно верил, что своей близостью сможет успокоить беспомощно скулящее существо. Они укрылись в какой-то мелкой и на вид безобидной воронке.

И вновь тишина пала на лежавших, словно ангел смерти. Она нависла над ними горой из свинца и ужаса. Даже раненые умолкли на какое-то время. И вновь раздался резкий возглас лейтенанта: «В атаку, марш-марш!» Он вскочил, пробежал несколько шагов и рухнул, беспомощно размахивая руками. Из леса с глухим рычанием выкатились танки. Всеобщий паралич мгновенно как рукой сняло. Оставшиеся в живых вскочили с дикими воплями и помчались вверх по склону обратно, таща за собой заходящихся в крике раненых.

Пауль дотронулся до паренька, но тот не пошевелился: ни осколок, ни пуля тут были ни при чем. Его детское сердце разорвалось от страха… И, даже умерев, он продолжал дрожать — тихонько, как ветер, по утрам игравший в ветвях дерева перед домом его отца.

Когда Пауль в конце концов почти против воли все же побежал от надвигавшихся чудовищ, то все время оглядывался, ища глазами серое тело паренька, тихо и спокойно лежавшего внизу, в долине. Он не чувствовал, что рыдает, по-настоящему рыдает в голос, хотя уже видел так много мертвых.

ЭТИМИ РУКАМИ

Этими руками, которыми ты по вечерам крестишь лоб своего сына, ты сдвинул спуск у пулемета на те решающие миллионные доли миллиметра, из-за которых он разнес на куски лбы других ни в чем не повинных людей. Этими руками ты подбирал с земли окурки за неграми, резал на ломти и съедал множество буханок и многие тысячи раз подносил ко рту ложку супа.

Этими руками ты подносил ко рту грязные рюмки в румынских забегаловках и чистые кружки во фламандских пивных, этими руками ты заложил за воротник сколько-то аперитивов и подносил к горлу сколько-то бутылок вина…

Этими руками ты стянул башмаки с почерневшего трупа русского солдата, потому что твои башмаки развалились, этими руками ты обшаривал карманы мертвецов в поисках махорки, потому что от голода вспучился твой живот…

Этими руками ты хватался за колючую проволоку, разрывая мясо на руках и раня до крови пальцы, потому что весь твой организм вопил от голода, в то время как за океаном обливали бензином битые яйца, дабы их уничтожить.

Этими руками ты вырыл в темной русской земле не одну глубокую траншею, в полном мраке ты жадно подносил ко рту солдатский котелок с супом или кофе, этими руками ты ударил по лицу своего лейтенанта, за минуту до того, как того убили…

Эти руки сбывали обмундирование на черном рынке, они ощупывали сукно брюк или шинели, которые ты расхваливал и собирался продать, и этими же руками ты принимал деньги…

Много, очень много банкнот прошло через эти руки, то были деньги на трамвай, на табак и шнапс. В этих руках ты уносил деньги с черного рынка и приносил деньги туда же, все ты делал этими руками.

Этими руками ты сжимал в кармане не «Фауста»[2], а пальцы в кулак, этими руками ты распахивал двери роскошных отелей и мрачных пивнушек, ты мыл эти руки в Атлантическом океане и в волнах Черного моря. Многое эти руки взяли и мало что дали.

Этими руками ты царапал землю и ими же оторвал кусок рубашки, потому что наложил в штаны. Этими руками ты подделывал отпускные документы и вписывал ими выдуманные фамилии в разные другие бумаги, чтобы разжиться бутербродами или сигаретами на унылых вокзалах. Эти руки свернули бесчисленные самокрутки из русского и немецкого табака, из окурков и лучших сортов американских сигарет. Эти руки ты мыл миллионы раз, и они опять становились чистыми, опрятными и невинными, и никто не брезговал прикоснуться к ним, хотя ты засовывал ими смертельные мины в ствол миномета.