Жених и невеста - Анатолий Санжаровский

7

Отвага мёд пьёт.

В скорых месяцах нашёлся у нас мальчик.

Выписали меня.

Не успела я занести ногу за больничный порожек – вот он вот и Валера в белой сатиновой рубахе, кою разве что и заставишь его надеть в немалый годовой праздник.

Увидал меня – невозможно сконфузился, не знает, куда и глаза подеть.

Конфуз конфузом, а подбёг, в неловкости взял ядрёного сынишку на руки и в большом торжестве понёс – как чурбачок.

Несёт – боится дохнуть, под ноги и редкого взора не пустит. Мне и боязно, и смех донимает.

– Валер, – говорю, – а дай покажу, как надо.

– Как могу, так и несу. А к бабскому сословию мы, мужики, на поклон не пойдëм, – и жмётся бритой, не в первый ли раз в жизни надушенной щекой к маленькому.

Маленький играет себе глазками, а мы лыбимся, будто тебе какие малахольные, незнамо где подгулялые.

Вот на Рассветной завиднелся плетень, бок отцова подворья. Валера клонит голову к конверту.

– Дрýжа, это, знаете-понимаете, хорошо, что ты смеешься, но пора и за дело… Распишитесь в получении первого боевого задания. Поздоровкайся с дедуней… Так ты поздоровкаешься? А?

Я заглядываю в конверт.

Маленький знай помалкивает себе.

– Сыну, ты мне всю панихиду ломаешь, – не без сердца уже говорит в таких словах Валера и косится на ближнее окно моих стариков. – Понимаешь, многострадальный дедуся на боевом наблюдательном пункте, – отец и в самом деле выглядывал из-за занавески. – Так спеши ж, ядрышко моё чистое, поздоровкаться. Заплачь! Запой!

Но маленький наш не спешил. Всё молчал, играл себе глазками, словно помимо этого ничегошеньки-то другого и не мог.

Валера сглотнул, стал втихую дуть маленькому в лицо.

Маленький насуровился, круто повёл плечишком и заплакал. Звончатый, бунтовской голос вспорол тишину.

Почитай в тот же миг на крыльце проявился отец. Босой, в рубахе поверх штанов, сунулся бегом к калитке.

– А доченька!.. А сыночек!.. А внучок!..

Выбросил в мольбе руки вперёд, Валера и подай пузырика.

– У всякого, – говорит-рокочет отец, в большой радости вскинул наше зернятко перед собой, – свой сын по локоть в серебре! Во лбу ясный месяц! В затылке часты звёзды! – Он скоком обкрутился, держа на вытянутых ручищах мальчика и показывая его на все стороны. – Добрый сын – всему свету завидище!

«Эко взыграла душа у старого…» – с грустью подумала я.

– А дражните, дражните-то как? – шлёт в улыбке вопрос. – Ну что – в нос те колечко! – плечьми дёргаете? Назвали, назвали как, спрашиваю.

Мы с Валерой переглянулись.

Я всегда поважала отца; и когда почувствовала, что наладилась тяжелеть, я сказала Валере, как там ни крутани потом жизнёнка, а будь у меня первенькой хлопчик, в обязательности назовем по отцу. Mихаилом.

Валера положил мне согласие.

Сейчас я спрашивала Валеру глазами, помнит ли он про наш уговор.

Сперва Валера вроде того и не понимал моего долгого безотрывного взгляда. После с корильным смешком шлёпнул себя в слабости, не больней, как муха крылом, по лбу подушками пальцев, ответил родителю:

– Мишаней… Мишаткой назвали…

– Шутки шутите!

Отец пустился гонять удивленно-сердитые глаза с меня на Валеру, с Валеры опять на меня.

– А на что нам шутить? – Валера это. – Мы всё ладим вроде серьёзно.

– Оно-то и хорошо, что серьёзно, только на кой дитю моё подлючкино имя пришпиливать? Это ж сказать… Только из-за меня… За месяц друг дружке слова живого не послали… В сам деле… Совстренемся где на улице – рраз друг к дружке горшками. Мол, не знакомы и не ж-жалам! Ну а на что было заваривать такую тесноту-свару? А скоко слёз лито?… – и повинно косится на меня.

– Слёзы, па, – говорю я, – у русачек без переводу. Такое добро… На потоп хватит. Были вчера, сыщутся и назавтре, ежель как прищучит…

– Да что его вспоминать? – встрял Валера. – В житейском котле все перетолчётся…

– А куда ж денется? Перетолкëтся… – соглашается отец. Он строит козу мальчику, спрашивает с весёлостью в голосе: – А на какую фамильность героя припишете этого?

Расплох любого губит.

Мы как-то ещё и не думали вовсе об этом.

– Ну что друг на дружку уставились молчаком? – наседает без злости. – По бумажкам вы всё чужие?

– Вы ж против, – сказала я.

Видали, я против и – ша, земля стала! А ты б положила делу свой ум. Не побежала ж перед своим потаённым подвигом за советом ко мне – не померла. Откинула б мой запрет – не помер бы и я. Не всяко, дочка, пустое стариково слово ладь в строку. Оно, вишь ли, всякий старец о-оченно горазд в свой ставец… Дед спуста брыкается, а тут… Вот что, соколятки… Не нравится вам наша церква, ну и Господь с ей. Поняйте в свою церкву – в загс. Абы и у вас, и у Мишатки был полный в бумажках глянец. Бумажка что? Дунь – нету! А в свою времю силу какую ещё явит!.. Да ну что я, старый пёс, забрехался у калитки? Явите божескую милость, пожалуйте в хату на чашку чаю. Вас там мать что ждёт. Как Бога!

8

Чей день завтра, а наш ноне.

Загорелись мы с Валерой исполнить отцову волю в тот же день, как вернулась я из родилки, да сам отец и сбей всю нам охоту.

– Марьянка, – говорит, – ты хоть матка сама уже, а осталась, как и была, шебутной. Ну куда его сейчас? Ни в какую в Америку тот загс от вас не удрапает. А ты первое дело – приди в себя. Небось ослабла вся, того и гляди, в подворотне ветром в лужу сдует.

– Ну-у… Тоже наскажете…

– И скажу, раскидай тя в раны! Мысленное ль дело… Ты, девонька, не веточку сломила – соколёнка принесла! А после родов, знаешь, ещё сколь дней баба в гробу стоит – так плоха?

– Это я плоха?

– Мне лучше знать.

– Ну, разве что так…

Не поймал отец подковырки моей, на своей стоит кочке.

– Отдохни с недельку-две. А там и ступайте с Богом.

Прошла неделя, отошли две, месяц ушёл – никуда мы ни с Богом, ни без Бога так и не выбрались. Некогда всё за домашней колготнёй, некогда за певуном нашим.

Я сижу с маленьким, а мамушка припоглядывает за мной. Боится, а ну вдруг что не то да не так почну делать, всё наказывает:

– Ребятёнок растёт в день на одну мачинку,[1] в год на ладонь. А всяк раз, как мать ударит его по голове, он на мачинку сседается. Оттого упрямые росточком бедны.

– Хорошая мать и бия не бьёт… Не бойсе, я не бью, у меня не ссядется до веника.

– Помни… У младенцев до году ногтей и волос не стригут.

– Ну-у, ма-а, отвяжись, грошик дам… Не зуди.

– Я не пчела, чтоб зудеть. Я дело говорю. Видали, она и рыбы жареной не кушает – не слушается матери…

Перебрёхи с мамушкой потешали меня.

И посейчас не пойму, а чего это с маленьким на руках я и разу взаправде не осерчала, хоть мамушка ox и допекала усердием своим.

Теперь вот вспомни – какая-то такая неясность берёт, а тогда радость брала. Или гипноз какой в маленьком в моём?

Почитай день-ночь на ногах за ним, а света, света что в душе!

Подойду к качке… не нагляжусь… Лежень лежит, а растет… Растёт, как из воды идёт…

Смотрю, глазки сжимает.

– А кто спатеньки хочет? Мишенька… А кто баюшку слушать хочет? Мишенька…

Качаешь качку и запоешь…

Знала я эту баюшку от мамушки. Эта песня – первое, что я в жизни запомнила.

Мамушка играла её мне ко сну.

– Ах ты, котенька, коток,Котя – cepенький хвосток!Приди, котя, ночевать,Мово Мишеньку качать.Я тебе, коту, коту,За работу заплачу:Дам кусок пирогаИ кувшин молока,Платок беленький свяжуИ на шейку повяжу,Шубку кунью я куплюИ сапожки закажу.Лежит котик на печи —Ты не много лепечи! —Лапки, лапки в головах,А платочек на плечах.Что платочек на плечах,Кунья шубка на бокахИ сапожки на ногах.

Пела я себе, пела – опять я «горбата спереди».

И горб растёт мой, ровно тебе пшеничное тесто на опаре, растёт скоро – не удержишь на вожжах.

– С такой с тобой и неспособно как-то… Не рука, знаете-понимаете, идти в расписку, – жмётся лукавец мой Валерa. – А давай, – говорит, – погодим, как от второго вот поправишься…

И снова расплетают мне косу: на родильнице не должно быть и одного узелочка.

И опять мамушка тужит-вздыхает в мечтаниях:

– Кабы не в больнице, приняли б рожденца в отцову рубаху, любил чтоб отец, да и положили б на косматый тулуп, богат чтоб да знатён был…

И снова оплошку мы дали, снова хватили греха на душу: не поспели в расписку и после второго…

…и после третьего…

…и после четвёртого…

Семерых погодков привела я в дом. Целую станицу.

Скоро растут наши птахи. Будто от корня идут.

Всё б ладно, да отец сапурится мой.

– Я, Марьянка, – говорит, – вижу, чем вы дышите. Вы шутки из меня шутите. Всё смешком, смешком, а из-под смеха ребяточки-то идут, идут… Тоже мне в арест попали.[2] Детворы понасыпали, как из куля, а расписываться – и ухом не ведёте.