Повесть о докторе Николае Евгеньевиче - Юрий Герман

Однажды к Грекову привезли рабочего с бумажной фабрики из Красного Села. У этого рабочего в чайнике, как всегда на работе, была кипяченая вода для питья. В бумажной промышленности для растворения древесины пользуются каустической содой. В обеденный перерыв, когда Романов вышел из цеха, молодая работница налила в чайник каустической соды, для того чтобы сварить мыло. Романов, пообедав соленым супом, выпил полчайника каустической соды. Разумеется, образовались ожоги пищевода. На здравпункте пищевод тяжело травмировали зондом. Николай Евгеньевич сделал Романову временный искусственный ход в желудок через живот и рассказал Ивану Ивановичу свой план операции на пищеводе. Греков выслушал и кивнул:

— Что ж, Николай Евгеньевич! Делай!

Слупский утер пот: операция эта безусловно принадлежала к тем, которые именуются «профессорскими», что молодой врач и не преминул высказать Грекову.

Тот ответил с характерной усмешкой, так красившей его лицо:

— Профессора бывают разные. Врачи — тоже. — И ласковым движением своей большой, сильной руки «Иван Иваныч Греков — исцелитель человеков» потрепал Слупского по плечу:

— Завтра и прооперируешь.

В этот день кроме самого Грекова в операционной были еще четыре профессора. В ходе операции Иван Иванович не сделал ни одного замечания своему ученику, но зато Николай Евгеньевич слышал фразу, сказанную Грековым своим коллегам профессорам. Слова эти Слупский запомнил на всю жизнь. Это было как бы напутствие, путевка в трудную жизнь хирурга, данная знаменитым профессором своему совсем еще молодому выученику.

— Теперь его Колей не назовешь. Теперь он нам, извините-подвиньтесь, Николай Евгеньевич. Так-то, многоуважаемые коллеги.

Слупский, кончив операцию, разбужировал грудной отдел пищевода.

Уникальная операция кончилась благополучно.

В эту самую пору Слупскому удалось исследовать картину влияния механического раздражения на секрецию желудочного сока.

О последующем писать и стыдно и противно, однако же из песни слова не выкинешь.

Нашлись титулованные научными титулами люди, которые, использовав свои должности, как говорится, среди бела дня украли у Слупского его работу, тем более ценную, что Иван Петрович Павлов незадолго до своей смерти очень ею заинтересовался. Но заинтересовался по телефону, воришки слышали, Слупский слышал, доказательств не осталось, и Николая Евгеньевича обокрали.

Он попытался сопротивляться.

Ему предложили сложную комбинацию соавторства. То, о чем и по сей день с гневом и болью пишут газеты: «Ты молод, тебя не знают, мы твои благодетели, ты благодарить нас должен, а не браниться».

Слупский все же бранился.

Тучи над головой молодого врача сгущались. Кое-кто ему намекал дружески:

— Поосторожнее бы, Коля. Переедут.

— Но шумел бы! Им неприятно прослыть ворами. Они могучие!

— Бросил бы, право!

Предупредили:

— Александров теперь не одинок. Его ЭТИ поддерживают. Дело слишком далеко зашло. Брось, Коляша!

Наконец, и Иван Иванович вызвал Слупского к себе на предмет окончательного разговора. Раздраженно и горько он сказал ему следующее:

— Вот что, Коля, не совладать мне больше с этим напором. Лавочку Александрова, в связи с тем что нэпу пришла крышка, прикрыли. Но профессор есть профессор. Вот, написал… В общем ты, как тебе известно, поповский сын. А он, Александров, «сын бедных, но честных родителей», как это пишется в таких случаях. Я тебя «пригрел», а ему «создал невыносимые условия». Я ему, нашему зайчику, тебя, поповского сына, противопоставил, а он, кротчайший и добрейший, в такие был невозможные ситуации поставлен, что пошел на службу к частному хозяйчику. Дрянь все это и грязь, но боюсь, что трудно тебе будет. Ты хирург сложившийся, за тебя я спокоен, работы ты не боишься. Я договорился, поезжай за Новгород, на фарфоровую фабрику «Пролетарий». Дело живое, новое…

Слупский молчал.

Ужасно горько было перестать совершенствоваться, уйти от такого учителя, как Греков.

— Без ставки я бы мог тебя продержать, — поняв грустное молчание Слупского, сказал Греков. — То есть без денег. Я сам так много лет проработал, имение даже продал.

— Я могу продать брюки, — ответил Слупский, — но ведь всего одна пара. В чем ходить?

Греков невесело улыбнулся.

— Мы еще вместе поработаем, — твердо сказал он, — это все временное. Поезжай, тоже полезно — и больным и тебе. Нелегко будет, но Советская власть поможет, в случае чего ступай за помощью к ней. Без робости! За больных дерись, дерись смертно, на увечья, которые в этой драке получишь, внимания не обращай. А впрочем, этими увечьями и похвастаться можно. И главное, Николай Евгеньевич, помни: ты доктор. В смысле врач. По моему стариковскому разумению, лучшего титула на нашей земле нет. Ни пуха тебе, ни пера. И смотри же, не обижайся ни в коем случае. Дураки и завистники, ничтожества и чиновники помирают, а народ вечен. Ему и определился ты служить. А теперь, чтобы не уезжал ты с кислой миной, расскажу тебе одну историйку, которая со мной произошла, но расскажу с назидательной целью. Цель морали моей такова: не обижайся на больных, они больные, а ты здоровый. Им тяжело, а тебе легко. Ты помни всегда: шуткой очень можно помочь человеку и даже полностью завоевать доверие народа, а это врачу ох как важно…

И рассказал.

Оперировал Греков старуху. Нужно было извлечь камни из мочевого пузыря. Из-за преклонных лет и дурного сердца больной операция производилась под местной анестезией. Старуха вела себя мужественно, но, когда Греков начал орудовать иглой, разворчалась:

— Поторопился бы ты, батюшка! Думаешь, легко терпеть-то? Э-эх, плох портняжка, коль так долго возишься…

Греков, разумеется, иглой орудовал искусно, но ткани тела все время рвались, и он в том же ворчливом тоне, что и старуха, ответил:

— Портной-то, матушка, вроде бы не из последних, а вот суконце подгуляло, поизносилось здорово, так поизносилось, что на портного и грех валить…

Старуха, несмотря на боль, хихикнула, а назавтра вся округа знала эту историю о портном и суконце…

На прощание учитель и выученик поцеловались.

С тощим чемоданчиком, в плохоньком, «несолидном» пальтишке, в кепочке с пуговкой, дождливым утром Николай Евгеньевич Слупский сошел с поезда в древнем городе Новгороде. До фабрики «Пролетарий» предстояло добираться на лошади еще верст тридцать.

Было это в тот самый час, когда маститый профессор Александров, лучезарно улыбаясь, вновь «оформлялся» в Обуховской больнице. Пахло от него привезенными из Лондона дорогими мужскими духами «Запах кожи», и в небрежно повязанном галстуке матово светилась большая серая жемчужина.