Хокуман-отель (сборник) - Анатолий Ромов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Можете подойти, Исидзима.
Исидзима медленно подошел и остановился.
Генерал Исидо выглядел моложе своих пятидесяти.
Коротко остриженный ежик черно-седых волос, маленькие усики над чувственными губами. Твердый взгляд жестко-осмысленных темных чуть навыкате глаз. Взгляд человека, привыкшего допрашивать, а то и просто пугать. Однако главной специальностью генерала были не допросы. Последние два года он отвечал за подготовку всей агентуры – от Китая до Бирмы и Сингапура.
– Вы знаете про Отимию?
Исидо спросил это тихим, ровным голосом, не поворачивая головы.
– Да, ваше превосходительство.
Исидо пошевелил губами, и Исидзима понял, что он повторяет заклинание из учения великого Омото-кё. Кончив шептать, Исидо сказал громко:
– Они задушили его, как гуся. И увезли в чемодане.
– Я видел, ваше превосходительство.
Исидо повернул голову, спросил, усмехнувшись:
– Чья теперь очередь? Ниитакэ? А, Исидзима? Или моя?
– Не посмеют, ваше превосходительство.
– Скоты, они ведь только этого и хотят. Им ведь нужны списки. Поэтому сначала они возьмутся за меня.
– Не посмеют, ваше превосходительство.
– Мерзавец Цутаки. Грязный мерзавец. Кем он был во время войны? Никем. Рядовой исполнитель. А теперь от его прихоти зависит, кого предать смерти. Что вы молчите, Исидзима?
– К сожалению, зависит.
– Наверное, они кокнули Отимию где-нибудь в туалете.
– В оранжерее, ваше превосходительство.
Исидо прищурился:
– В оранжерее? Ну да. Конечно. Вообще-то Отимия сам идиот. Что он – не мог сообразить?
– Ваше превосходительство… О чем вы?
– Согласен, они убрали бы его в любом случае. Но лучше умереть с почетом. У него же есть оружие. Несколько пуль в них, а последнюю – в себя.
– У него не было выхода, ваше превосходительство.
Исидо несколько секунд не мигая смотрел в упор на Исидзиму.
– К черту! Надо сматываться. Сматываться – куда угодно.
– Цутаки всюду поставил заслоны. Все машины проверяются. Даже непроезжая часть патрулируется спецгруппами.
– Знаю, – вздохнул Исидо. – Я сам готовил приказ номер шестьдесят два.
Лицо Исидо стало каменным, и эта неподвижность показалась Исидзиме очень похожей на обреченность.
– Вы же знаете, ваше превосходительство, конец иногда становится началом.
– Слушайте, Исидзима. Не оставляйте меня. Вы единственный, на кого я могу здесь положиться.
– Понимаю, ваше превосходительство.
– Вы и ваши люди.
Исидзима в знак согласия склонил голову.
– Ну что вы молчите, Исидзима?
– Ваше превосходительство, вы все знаете.
Исидо снова откинулся в кресле. А Исидзима подумал, что, если подписание капитуляции затянется и придется уходить, генерал будет его первым помощником. Но Исидзима еще не решил, кого из двух ему выбрать – Исидо или Цутаки.
– Я никому не верю. Иногда мне кажется, что Цутаки завербовал и вас?
– Меня?
– Да, вас.
– Каким образом?
Исидо молчал. Было ясно, что он напуган. Но Исидзима понял: генерал знает, что он его союзник в борьбе с Цутаки. Конечно, Исидо убежден, что Исидзима Кэндзи за время работы в «Хокуман-отеле» сколотил состояние, поэтому и рассчитывает на него в надежде спасти это богатство. Пусть считает так, это очень хорошо. В принципе после того, как Исидзиме удалось найти тайник Исидо и перефотографировать списки его агентуры, больше с генерала взять нечего.
– Вы знаете, меня Цутаки завербовать никак не мог.
Исидо впился в него глазами. Гипнотизирует.
– А ваших людей?
– Во-первых, мои люди преданы мне. Во-вторых, они подобраны лично мной.
– Есть и в-третьих?
– Есть. Я плачу им приличное жалованье.
Исидо криво усмехнулся. Выдохнул воздух.
– Я забыл. Я им тоже приплачиваю, но, наверное, меньше.
– Ваше превосходительство, я хорошо знаю этих людей и держу их в руках.
– Скажите, что я им добавлю.
– Спасибо, ваше превосходительство, это не помешает. Еще раз прошу – будьте осторожны с Масу, новым привратником. Он не проверен. Боюсь, что это человек Цутаки.
Исидо молчит. Обдумывает, зачем все это сказано. Конечно, все это Исидо знал и без него. Но он сейчас пытается оценить, насколько это сообщение искренне.
– Это тот, что тащил чемодан? Вместе с Горо?
– Совершенно верно.
– Хорошо, Исидзима. Спасибо.
– Позвольте пожелать вашему превосходительству спокойной ночи?
Исидо подошел к окну, распахнул рамы до конца. За окном шумела бамбуковая роща. Большинство цветов давно закрылось, сейчас ветер вносил в комнату запах водорослей – терпкий, густой запах йода. Исидо вздохнул. Поверил в искренность. Или сделал вид, что поверил.
– Жаль, что вы не можете спокойно посидеть со мной.
– Мне самому жаль, ваше превосходительство.
– Спокойной ночи, Исидзима. Завтра утром я жду вас, как всегда.
Исидзима поклонился и вышел. Вацудзи и Наоки молча следили, как он открыл дверь в коридор. Оставшись в коридоре один, Исидзима огляделся. За ним щелкнул замок.
Он прошел в конец второго этажа, к своей комнате. Войдя, зажег ночник и прежде всего долго и тщательно проверял метки. Все они были на месте. Но он все-таки проверил их еще и еще раз. Убедившись, что все метки не сдвинуты, он снял фрак, осторожно повесил его в шкаф, затем вгляделся в собственное отражение. Оскалившись, подмигнул сам себе. Из зеркала в дверце шкафа на него смотрел человек среднего роста, широкоплечий – типичный житель западного побережья. Лицо узкое и узконосое, с глубоко сидящими глазами, скулы выражены слабей, чем у китайцев, и сравнительно светлой кожей. Любой японец, посмотрев на такое лицо, скажет про себя: «Э, братец, да ты точно откуда-нибудь с Ниигаты или Кинадзавы». Он отлично знал эту свою особенность – у него был ярко выраженный тохокский тип, тип этнических японцев с примесью айнов.
Он закрыл створку шкафа, потушил ночник. Разделся, откинул одеяло, лег на спину. Прислушался к шуму моря. Ну что ж, по крайней мере еще часа четыре он поспит.
Когда сопровождающий капитан стал поглядывать в ее сторону, а потом и просто откровенно разглядывать, Вика сначала про себя решила, что ему просто нечего делать. Потом это стало ее раздражать, даже злить: слишком уж настойчиво он смотрел на нее. Это заметил даже Арутюнов. Капитан, будто почувствовав ее возмущение, вдруг совсем перестал обращать на нее внимание. И через несколько минут Вика поняла, что злится на него уже за то, что он теперь на нее не смотрит.
Вика Дмитриева родилась и выросла в Москве, на Ленинградском шоссе, в старом двухэтажном доме. В нем всегда пахло керосином – внизу была известная на всю округу керосиновая лавка. В их квартире, в настоящей московской коммуналке, жило десять семей, но у Вики в их комнате («у нас двадцать метров», – с гордостью говорила мать) был свой угол и кровать за большим зеркальным шкафом. Он был приставлен торцом к стене, и в детстве Вика очень любила свой уголок. Там было темновато даже днем, но она любила лежать на кровати, делать уроки и даже читать, ловя скупой свет, проникавший в узкую полоску между стеной и шкафом. Мать, все время строчившая на машинке у окна, время от времени, не отрываясь от шитья, говорила скрипучим голосом: «Вика, сейчас же вылезай, глаза испортишь. – И через секунду: – Кому сказала?» На это Вика всегда отвечала одно и то же: «Мам, я так лежу, я не читаю» – и продолжала читать, приготовившись, чтобы в случае опасности успеть спрятать книгу глубоко под матрас.
Отец Вики умер вскоре после того, как она родилась, – от разрыва сердца. Пошел на работу и не вернулся. Вика была четвертой у матери, она уже с пяти лет знала со слов тетки, что матери «шить приходится не вставая, глаза все, смотри, вытекли», и все для того, чтобы прокормить «ораву», то есть их – Вику, двух братьев и сестру.
Потом Вика повзрослела, и как-то сразу все, что было в ее жизни раньше, отодвинулось, стало далеким. Началась война, и через два месяца на старшего из двух братьев, Юру, пришла похоронка. Через год, в сентябре сорок второго, убили и младшего – Артема. В этом же сорок втором, как только Вике исполнилось шестнадцать, она пошла работать санитаркой в Боткинскую больницу, которая была рядом. Здесь она стала взрослой и впервые влюбилась – во врача их отделения. Фамилия его была Немчинов, а имя странное, казавшееся Вике красивым, – Леонард. Немчинов был высоким, старым для нее – ему было уже тридцать два – и чуть прихрамывал (он уже воевал и был ранен). Однажды она осталась на ночное дежурство, Немчинов тоже дежурил по отделению. Она зашла к нему по какому-то пустяковому делу, в это время началась бомбежка. Вика испугалась, Немчинов прикрыл ее, обнял, усадил на диван. А потом и уложил, делая вид, что загораживает от опасности телом. Тут же все и случилось. Утром Немчинов пообещал ей жениться и сказал, что то, что ей нет еще восемнадцати лет, не беда – он добьется в загсе разрешения. А потом Немчинов над ней подшутил. Вика ухаживала за одним молоденьким и очень тяжелым раненым. Солдатик был совсем плох, и вдруг неожиданно захотел есть, и Вика по его просьбе дала ему помидоры из передачи, принесенной родственниками. В палату ненадолго зашел Немчинов и видел, как раненый ест. Утром он умер: у него начался отек легких. Отправив умершего в морг, Немчинов подошел к ней и сказал серьезно: «Ну что же ты, растяпа. Я еще вчера подумал – зачем ты ему помидоры даешь?» – «А что, нельзя?» – испугалась Вика. «Конечно нельзя. Вот у него легкие и отекли, из-за помидоров». Немчинов ушел, а Вика бросила дежурство, убежала в больничный сад и до ночи рыдала там, спрятавшись в кустах. Там же ее Немчинов разыскал и объяснил, что пошутил. Там же она дала ему пощечину. После этого любое воспоминание о Немчинове вызывало у нее только одно – холодное отвращение. Поэтому сейчас, почувствовав, как смотрит на нее капитан, сидевший на скамейке за Арутюновым, она сначала подумала обычное: «Пусть смотрит, меня от этого не убудет». Спору нет, капитан был красив, даже, как она сказала себе, необычно красив. Может быть, он мог бы и понравиться ей. Она стала даже думать об этом капитане, но тут некстати вспомнила все, что у нее было с Немчиновым, ощутила, как привычно нарастало знакомое отвращение, и сказала себе: «Нет уж, спасибо великое, лучше не надо». После этого каждый раз, когда капитан на нее смотрел, она отворачивалась. В один из таких моментов она вдруг услышала грохот, треск пулеметной очереди и поняла, что их обстреляли.