Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

общая дочь Аллегра. И потом, когда они вроде бы так бурно расстались, однако…

Нет, они так и не смогли до конца порвать все нити, что их соединяли.

И это было мучительно…

И даже его смерть не положила этой связи конец.

Даже гибель их ребенка…

Даже это – ее отъезд – нет, бегство в Россию – от прошлого, от воспоминаний, от угрызений совести, от боли, от тьмы, что обрушилась на нее в ее двадцать шесть лет…

От страсти, сходной с болезнью, что он ей внушал…

Юлия Борисовна Посникова, ее добрая подруга и хозяйка, возможно, поймет Клер лучше – теперь, после того как ее любовник и владыка ее сердца и дум юный Петр Каховский ушел в мир иной, повешенный на Кронверке Петропавловской крепости 13 июля вместе с другими восставшими декабристами.

Не будет уже чисто женского любопытства, замаскированного под сострадание, останутся лишь понимание и полное единство взглядов на самые важные главные вещи.

Так думала Клер Клермонт, медленно шествуя по берегу пруда к каналу, к маленькой «римской» беседке, откуда открывался прекрасный вид на окрестные леса, на рощу, на каменный мост через канал.

Она достигла беседки, села на мраморную скамью, положила на колени ридикюль и достала из него лорнет и… нет, не веер.

Она никогда не пользовалась веером и не носила его с собой, как и прочую дамскую модную дребедень. Она достала маленькую походную чернильницу, перо и свой дневник.

Многое хотелось записать, но она раздумывала: а надо ли это делать? После арестов и обысков, ночных визитов жандармов, что бесконечно сотрясали Москву и Петербург вслед за декабрьскими событиями прошлого года… как это русские теперь говорят… не всякое лыко в строку пишется… Пусть она иностранка, английская гувернантка, однако в России в нынешние времена никто не застрахован от жандармского произвола.

В общем-то, все события прошлого года касались в большей степени не ее, Клер, а Юлии Борисовны Посниковой. Ее встреча на весеннем балу с молодым красавцем Петром Каховским в Петербурге. Они только вернулись из Италии в Россию, и это был первый бал Юлии после ее траура по умершему мужу – обер-прокурору. И вот сразу роман и пылкий любовник. И страсть, ставшая чем-то бо́льшим, чем простой адюльтер сорокалетней красивой дамы-вдовы и гвардейского офицера-бретера.

Клер наблюдала их роман со стороны и думала, что вскоре все кончится новым браком Юлии Борисовны, дело к этому шло.

Но в декабре произошли известные события на Сенатской площади. И все изменилось в одночасье.

Они в то время жили в Москве, перед восстанием на Сенатской Петр Каховский заставил Юлию вместе с детьми и домочадцами уехать из Петербурга в их московский дом, словно знал или предчувствовал…

Когда его арестовали и заключили в Петропавловскую крепость… И все месяцы несвободы – зиму, весну, начало лета… о мой бог…

Тяжело об этом вспоминать… А писать в дневнике? Ей, иностранке?

Клер обмакнула перо в чернильницу и написала:

«Косые лучи заходящего солнца освещали темные леса за Москвой-рекой и саму беседку, каждый лист был полон солнца, подобно алмазу, сверкающему всеми оттенками»[4].

В кустах, окружающих беседку плотной стеной, хрустнула ветка. И еще раз…

Клер посадила кляксу на страницу.

Красногрудая птичка-малиновка, словно преследуя Клер, выпорхнула из кустов и села на мраморные перила беседки, кося на молодую темноволосую женщину в черном платье из тафты глазом-бусинкой.

Малиновка моя…

Так звал ее он, Байрон…

За ее пунцовый румянец на щеках в шестнадцать лет…

За сладкий голос, когда она пела ему у клавикордов…

Румянец сменился пепельной нездоровой бледностью, когда умерла их девочка, дочка…

А голос так и остался – прекрасный оперный голос, колоратурное меццо-сопрано… Она пела и здесь, в Иславском, куда они переехали в мае из московского дома, вечерами, еще до отъезда Юлии в Петербург.

Снова в кустах хрустнула ветка…

Клер невольно обернулась – кто там? Что за животные водятся здесь, в этих русских лесах? Олени? Как в английских парках?

Весь июнь Юлия Борисовна состояла в активной тайной переписке с петербургской родней и теми, кому она платила, по ее словам, немалые деньги, чтобы добиться известий о положении узников Петропавловки, а позже о ходе Высокого уголовного суда, судившего декабристов и членов тайных обществ. Получив очередное письмо в начале июля, она начала вдруг спешно собираться в Петербург.

Клер она оставила в Иславском вместе с детьми – восьмилетней Дуней и шестилетним Ваней. Клер очень любила маленьких – когда она смотрела на светловолосую Дуню, ей все казалось, что это ее Аллегра… вот ей уже и восемь лет… И она как солнечный луч.

Однако 13 июля в Иславское спешно прискакал курьер-посыльный с письмом от Юлии – та наказывала Клер отправить детей к ее двоюродной тетке Фонвизиной в бронницкое поместье (оттуда на следующий день приехала гувернантка-француженка), а самой остаться ждать ее, Юлию, дома в Иславском.

«Вы, Клер, мой единственный друг, будьте же мне опорой в мои скорбные дни», – писала Юлия.

Клер сначала не могла взять в толк, почему детей так срочно отсылают из Иславского к тетке, почему Юлия в таком состоянии отчаяния и бешенства…

Но через два дня пришли вести из Петербурга о казни декабристов, включая Петра Каховского.

И Клер все поняла.

Юлия приехала уже с урной и прахом своего возлюбленного.

– Я выкупила его тело, – объявила она Клер, выходя из дорожной кареты. – В России за деньги возможно все. Я купила его мертвое тело – они хотели похоронить казненных тайком на острове Голодае. Я приехала туда ночью, люди, которым я заплатила… Клер, а Джульетта могла бы купить за деньги тело Ромео или Меркуцио? А в России сейчас все возможно. Они не зароют его в яму, как падаль, на этом острове Голодае. Я устроила ему свои похороны на берегу Невы. Я купила воз смолистых дров и две бутыли первосортного оливкового масла. Я сделал ему погребальный костер, как вы с Байроном и Мэри тогда для Шелли на берегу моря… Я уложила его тело на костер, как мертвого Ахиллеса, и сама подожгла все факелом. Я это смогла сделать, я вынесла все это там, на берегу Невы – весь этот ночной погребальный обряд на античный лад! И я собственноручно собирала его еще неостывший прах в каменную урну. Вот, руки обожгла – смотрите, Клер… Он упокоится в Иславском, в месте, которое я так люблю и где он со мной… мой любимый… мой мальчик… мой названный муж, так и не успел побывать.