Налево пойдешь - коня потеряешь - Рауль Мир-Хайдаров

А Салих-ака, ломая кусты, продолжал свой бег: ему не верилось, что коротышка не видел его. "Ведь я не полевая мышь или тварь какая, которую издали не разглядишь,-- думал он, но тут же отбрасывал эту мысль. --Наверное, у него более важные дела или совещание какое в райкоме",--оправдывал он Максудова.

Машина вдруг останавливалась, и Салих-ака прибавлял шаг, хотя ему это было не просто - он заметно припадал на левую ногу,-- но душа его ликовала: "Конечно, конечно, он меня увидел, действительно не букашка ведь я, и меня должно быть видно издалека, да и гузапая мне здесь лишь по пояс".

До машины еще далеко, и силы его иссякали; ему казалось, что автомобиль сейчас даст задний ход или развернется и пойдет к нему навстречу. Но машина стояла некоторое время и вдруг резко срывалась с места -- ее заносило на поле -- и, сминая крайние кусты, уходила вперед, набирая и набирая ход.

И бригадир, обескураженный, обиженный тем, что не подождали его -- не мог он бежать быстрее: и годы не те, и поле не гаревая дорожка -- медленно брел к тому месту, где дожидалась машина. А дойдя, обнаруживал, что машина-то всего-навсего застряла в грязи, следы буксовки налицо. Салих-ака вытирал намокший лоб и бессильно опускался на грядку среди обожженных дефолиантами кустов.

Видя, как мучается Салих-ака, будучи не в силах что-либо здесь изменить, Рашид как-то и предложил ребятам "попартизанить" на соседних полях, чтобы и бригадир с дневным планом справлялся, да и самим в конце концов не хочется остаться должниками колхозу. Идею, конечно, дружно поддержали. Определили в "партизаны" самых сноровистых сборщиков под началом Дильбар, выделили им в помощь "связных" -- ребят, что должны тайно перетаскивать собранный "нелегально" хлопок, и работа закипела. Конечно, на второй же день Салих-ака понял хитрость и попытался пресечь их самодеятельность, но был обескуражен вопросом Рашида: мы что, наносим вред больше уполномоченного из райкома? Вконец измотанный бригадир махнул рукой и стал почаще отлучаться с поля -- благо дел у него всегда хватало.

Но лысеющий щеголь Максудов однажды так же неожиданно исчез, как и появился, потому что зарядили дожди и надо было спасать урожай, а не ощипки. Сиротливо мокли громадные транспаранты "Соберем до единой коробочки!", "Ни грамма потерь "белого золота"!", развешанные на каждом перекрестке кишлачных улиц, на зданиях школы, почты, магазина, керосинной лавки, не говоря уже о правлении колхоза, залепленного сплошь призывами; мокли они и на каждом полевом стане. А дождь щедро поливал эти призывы, словно издеваясь над людьми...

...Рашид очнулся от воспоминаний, поднял голову. Яркое солнце поднялось высоко, но лучи уже не те, по-осеннему мягки, не испепеляют жаром все вокруг. Это не лето, когда от пятидесятиградусного пекла изо дня в день кажется, что вспыхнут вдруг неоглядные поля, как горят леса в горах или зеленая тайга. Но хлопок с его горючей гузапаей любит солнцепек, именно в саратан он особенно идет в рост и начинается завязь коробочек.

Рашид повернул к ласковому солнцу осунувшееся лицо и расстегнул "молнию" спортивной фуфайки -- благодать! Взгляд его оторвался от земли --над полем, в высоком безоблачно голубом небе два крошечных реактивных истребителя расписывали небесный свод длинными шлейфами отработанных газов.

Шлейфы держатся долго и, распадаясь, напоминают легкие перистые облака. Самолеты летают так высоко, что картина беззвучна, как в немом кино, видно лишь движение, да и то скрашенное многими километрами, необычайно замедленное, а ведь летают сверхзвуковые машины.

"Ну и просторы, расстояния, скорости! - невольно восхитился Рашид, по-мальчишески завидуя летчикам, наверняка своим ровесникам. -- И почему я не пошел в летное училище в Оренбурге, которое закончили Гагарин и Чкалов? Ведь сколько одноклассников летает на сверхзвуковых! Небось летчиков на хлопок не гоняют..."

Давняя мысль больно ранила сердце. Чтобы не бередить душу, он перевел взгляд с неба на поле, и, будто отвлекая его, с чинары на берегу Кумышкана сорвался орел, словно раззадоренный пируэтами реактивных самолетов. Высоко взлетев, орел стал парить над полем, высматривая бездомных полевых мышей, чьи норы и ходы запаханы мощным "кировцем".

Давлатов, щурясь от солнца, вглядывался в парящую птицу. Ему хотелось увидеть старого орла, прилетавшего в саратан из предгорий на арчу Мавлюды. Но этот явно чужак -- и размах крыльев не велик, и телом не крепок, скорее всего -- степняк, залетевший из Джизакских долин. Да разве стал бы могучий горный орел охотиться на полевую мышь? И Рашид потерял интерес к птице, кружащей над свежевспаханным полем.

Сборщики ушли далеко, до шипана Палвана Искандера, к границам полей, где они собирали хлопок в прошлом году.

"Наверное, встретятся ребята с Салихом-ака,-- подумал с завистью Давлатов и пожалел, что болен и не увидит старика. -- Вот выздоровею и обязательно схожу с Баходыром в гости к Салиху-ака",-- решил он.

Он не хотел возвращаться в кишлак: до обеда еще далеко, Баходыр не вернулся из райцентра; в окна чайханы заглядывает лишь послеобеденное солнце, и сейчас там темно и сыро, а с Саматом ему попросту не о чем говорить. Телогрейку приятно разогрело солнышком, и Рашид лег ничком на землю, недолго ощущая приятное тепло, как от вчерашней грелки, отчего рези в животе на время стихли. Кругозор в таком положении резко сузился: подняв голову, он увидел перед собой лишь часть арыка, густо поросшего камышом, как на реке, а на другой стороне его -- корявый тутовник, настолько ссохшийся, что он казался мертвым. Но Рашид знал, что это вовсе не так: затаилась до поры до времени жизнь в дереве и попусту сил не тратит.

"Вот так бы и нам, людям, не растрачивать силы по пустякам, не выставляться по поводу и без повода, а цвести в нужный час, отдавая энергию главному,-- подумал он, поражаясь силе и разуму природы. -- Редкая минута наедине с самим собой, удивительное состояние покоя души, какая слитная гармония с природой... И предоставила этот душевный комфорт нелепая болезнь",-- иронизировал над собой Рашид, но мысль никак не выстраивалась в стройный философский ряд: болезнь -- благо, покой -- от немощи, гармония --от несуетного созерцания.

И как Чаткальский хребет в ясную погоду, открылось ему, как мало он образован,-- даже порассуждать наедине с самим собой не удается толком, пусть и ошибаясь в чем-то. Ведь сколько создано умных трактатов о бытии, сколько философских учений, то теряясь, то возрождаясь, то в одном, то в другом столетии будоражили мысль человечества, с поразительной точностью на века предугадывая природу человека. А что он? Прикоснулся ли он к этому источнику, заглядывал ли он в кладезь мудрости великих мыслителей, почерпнул ли хоть ковшик из той бездонной сокровищницы? Конечно, как всякий человек с высшим образованием, он мог назвать десяток имен философов, вспомнить две-три философские школы, имена которых стали нарицательными, но все это всуе, а вот что стоит за этими именами? Темнота, мрак, урывочное знание. Стыдно признаться, но...

"А ведь мне уже за тридцать! -- с горечью подумал Давлатов. -- А я темный человек. Попади вдруг волей фантастики в век восемнадцатый или даже девятнадцатый, какой прок оттого, что я человек конца века двадцатого? Сигарета у меня в зубах от века, да кроссовки на литой подошве, вот и все".

От этого неприятного открытия ему стало обидно, хоть плачь. Он положил давно не мытую, заросшую голову на пропахшую дымом и потом телогрейку, и гармония, единство с природой вмиг пропали.

Хотелось думать о чем-то хорошем, давнем, когда жизнь, казалось, еще вся впереди: о доме, о счастливом отрочестве. Но не думалось, и картины давней беспечальной жизни не возвращались, сколько ни напрягайся, наплывали мысли вялые, разрозненные, болезненные, суетные. От остывающего за ночь Кумышкана и обмелевшего за лето арыка на пригорке тянуло свежестью, пахло зеленью, вновь пробившейся из-за обманчиво долгой и жаркой осени, тепло и уютно на разогретой телогрейке. Отяжелевшие веки сами закрылись, и Рашид не заметил, как задремал...

То ли снилась, то ли вспоминалась ему во сне давняя осень в тот год, когда он получил диплом и попал в отдел комплектации, где работает и по сей день. Тогда он и с Баходыром познакомился, и сколотилась у них компания. Давлатов до сих пор помнил и Генку Кочкова, и Фатхуллу Мусаева, и Марика Розенбаума, и Ромку Рахимбекова, уже давно ушедших от них на другие предприятия. Редко видит их теперь Рашид, хотя и живут в одном городе. Остались от той молодой бесшабашной компании они вдвоем с Баходыром, нет-нет да вспомнят иногда, какие вольные времена были у них на хлопке.

Давний сезон запомнился Давлатову не только потому, что он был тогда молод и осень выдалась чудесная, очень похожая на нынешнюю, не потому, что слева от них стояли на постое студентки пединститута, а справа -- из медицинского, и скучать им не приходилось, а потому, что никогда больше он не ощущал такого душевного подъема, радости труда на сборе хлопка.