Власть как насилие в утопии Стругацких - опыт деконструкции - Сергей Некрасов

Герой наделяется авторами полноценным всемогуществом, использовать которое ему не разрешается. Он помещается в ситуацию, требующую его деятельного участия, и сам всячески стремится исправить трагически складывающееся положение, но оказывается не в силах хоть как-то повлиять на ход событий. Он пытается бороться с жестокостью правил игры и законов мироздания, но этим лишь все дальше загоняет себя в угол. Гуманизм оборачивается расизмом, стремление к коммунистической Утопии и бессмертию через коллективное - репрезентацией подсознательного влечения к смерти. Выхода из ситуации нет, и Стругацкие обрывают повествование в момент кульминации, на истерическом бессмысленном крике отчаяния. Можно было бы назвать это творческой неудачей авторов: им так и не удалось выяснить, "как поступать с задачей, которая решения не имеет". Из одного произведения в другое переходит образ двери в будущее, открыть которую герой не способен по причине имманентного несовершенства.

Заслуживает внимания настойчивость, с какой Стругацкие обращаются к описанному архесюжету. Можно было бы выстроить целую галерею подобных (указанному) персонажей: Саваоф Баалович Один и Янус Полуэктович Невструев из "Понедельника", Никита Воронцов из известного рассказа, Кандид и Перец из "Улитки на склоне", дон Румата из "Трудно быть богом", Горбовский из "Далекой Радуги", Максим Каммерер из "Обитаемого острова" и он же, только с другой стороны, в повести "Волны гасят ветер", Вечеровский из "За миллиард лет до конца света", Петер Глебски из "Отеля "У погибшего альпиниста", Рудольф Сикорски и Лев Абалкин из "Жука в муравейнике". Примечательно, что герой, защищающий пространство жизни от внеположенного - имеющего антисоциальную и чаще всего телесную природу (физическую, биологическую, метафизическую) - по ходу действия иногда оказывается вынужден противопоставить себя обществу, интересы которого защищает. Противопоставить вполне серьезно, вплоть до разрыва. По-видимому, этот мотив может свидетельствовать о понимании Стругацкими ограниченности собственого художественного дискурса с его карнавально-проповеднической, насильственно-пропагандистской интонацией. Необходимость такого дискурса, равно как и его полную неприемлемость, Стругацкие мотивируют отчетливо и ясно на базе прежних ценностных категорий; например, в "Жуке в муравейнике" они показывают, как "пространство Смерти" формируется "вытеснением" в него реалий, производимым системообразующими техниками власти "пространства Жизни". Писатели могли бы повторить вслед за К.Леви-Стросом, что корень зла - в идеологии гуманизма, который "стремится создать изолированное царство человека и... представляет собой одно из главнейших препятствий на пути прогресса", непроницаемой стеной отделяя человека от природы и Космоса. И все же они постоянно пропагандируют гуманистические ценности. Гуманизм - это наихудшая идеология, за исключением всех остальных.

Сопоставив наиболее характерные особенности различных сторон творчества Стругацких, мы можем наконец отважиться на некоторые выводы. Как мы видели, насилие является неотъемлемым спутником авторов. Объектом насилия являются: окружающий мир, в котором выделяется табуированная "зона смерти"; герой, которого авторы загоняют в безвыходные ситуации; язык, в котором эстетическое совершенство высказывания превращается в метафизическую ценностную категорию; читатель - который привязывается к тексту, становится объектом гуманистической пропаганды, зовется на активную борьбу и участие в общественной жизни. Представляется, что вся эта система дискурсов определяется общим мотивом: непринятием смерти в любых ее формах. Писатели стремятся заставить читателей исправлять, позабыв о мелочном, их общество, уничтожить в нем потенциальную возможность смерти. Как бы это ни было невозможно. Настойчивость, с какой данный мотив возобновляется, заставляет предположить наличие некоего глубоко спрятанного чувства вины, не позволяющего авторам сделать хотя бы шаг в сторону от избранного ими пути. Всякое произведение - это насилие авторов прежде всего над собой, признание своей вины и ответственности. Вне этого их творчество теряет значимость: попытка самооправдания в "ОЗ" приводит к творческой неудаче, провозглашение беспомощности перед смертью в "Дьяволе среди людей" уничтожает ценностный стержень повествования, и текст наполняется жестокими ужасами инферно.

Что касается такого важного аспекта творчества Стругацких, как борьба с тоталитаризмом, то в свете вышеизложенного можно было бы заявить, что главным и единственным поводом для этой борьбы является невыполнение тоталитарным государством его судьбоносного предназначения: оно не только не дарует своим подданным бессмертия, а напротив, отбирает у них жизнь постоянно и жестоко, ежечасно и бессмысленно. Разумеется, применительно к творчеству Стругацких это была бы неправда. Вернее, не полная правда. Однако если критики берут на себя право говорить о глубоко личностном и глубоко интимном отношении Стругацких к общественным институтам власти, которое проявляется - в частности - в жестокой и беспощадной критике тоталитарного государства... а литературная критика берет на себя такую задачу и такое право... то утверждать, будто эта борьба объясняется глубокой верой Стругацких в "демократические ценности" и является лишь реакцией на деспотизм, т.е. спровоцирована самим тоталитарным государством, значило бы оскорблять писателей и глубоко принижать их вклад в отечественную культуру.

Прояснить по возможности более полно и точно этот вклад и является задачей стругацковедения. В заключение данного доклада, рассматривавшего лишь узкий круг мотивов в творчестве Стругацких, мне хотелось бы выделить три аспекта этой проблемы, на мой взгляд, немаловажных. Во-первых, творчество Стругацких примечательно не только своей гуманистической направленностью; оно входит в русло идейных и эстетических поисков всей современной мировой культуры: разоблачение механизмов "логоцентрической" тоталитарности, формирование нового, антидогматического способа мысли, речи и поступка, "участного" плюралистического сознания. Во-вторых, используя для критического анализа концептуальные фантастические формы, Стругацкие оказали значительное влияние на развитие жанра фантастики. Если сегодня созданная ими модель фантастики как Социального Конструктора оказывает на отечественную фантастику воздействие в большей степени ограничивающее, то в свое время эта модель имела большое значение для всего НФ жанра. Его влечение к институтам власти и свобода в привлечении Иного в повествование применялись писателями для получения традиционного в фантастическом дискурсе объединения посылов разных уровней (сюжет, стиль, синхроническая структура...) в установлении нового способа видения и описания мира. В-третьих, подобная "однонаправленность" фантастики помогала Стругацким наилучшим образом выразить главную для их творчества тему - тему _п_о_к_а_я_н_и_я_, то есть не просто страдания, выраженного через авторский текст, а такого страдания, которое приводит к духовному и нравственному очищению.

Можно по разному относиться к стремлению Стругацких спровоцировать свой собственный комплекс вины на всех читателей без разбору - можно принимать его, можно не принимать. Но такого рода личное присутствие автора в тексте превращает текст в нравственный поступок, который не теряет свою этическую и эстетическую целостность при соприкосновении с самыми различными точками зрения, системами ценностей и методами интерпретации и уверенно вливается в общекультурный диалог. Можно поэтому предсказать, что значение творчества Стругацких для отечественной культуры не будет зависеть от сиюминутной политической актуальности и будет с течением времени не уменьшаться, а все более прирастать.

P.S. По сравнению с докладом, представленным на конференции, в данный текст внесено небольшое число добавлений, не изменяющих общего хода рассуждения, но зато проясняющих отдельные его моменты.

Автор вправе предположить, что у читателей вполне может возникнуть следующий вопрос: как соотносится название с формой доклада, заявленный в тексте исследовательский подход - с его содержанием? Можно ли использовать для интерпретации (чего бы то ни было) работы Фуко, который отрицает даже саму возможность интерпретации и пишет, в частности, что "если и можно говорить об интерпретации как о бесконечной задаче, то только потому, что интерпретировать-то нечего"? Процесс интерпретации ведет, по мнению Фуко, лишь к саморазоблачению, и чем дольше он длится, тем более наглядно выявляется, что его результат - не множество строго фиксированных значений, а лишь создание других интерпретаций, в основе которых лежит не представление о природе вещей, а умственные конструкции, созданные самими интерпретаторами. Так не является ли данный доклад примером пресловутого насилия над текстом и над читателем?