Порно - Ирвин Уэлш

Но когда в офисе нет Колвила и есть Дьюри — жизнь прекрасна. Марко и Ленни сегодня тоже на месте, оба грамотные разводилы. Так что моя роль чисто декоративная. Я сижу у правой стороны стойки, типа руковожу, задницу отрываю только для того, чтобы обслужить бандюков или если в заведение войдет вполне себе секси-киска или какая-нибудь местная знаменитость, каковой следует оказать уважение. Закончив смену, я захожу в магазин Рэндольфа и беру целую стопку кассет гейс-кой порнушки, которая станет моим анонимным подарком одному старому другу. Потом заруливаю в бар на предмет пива. Я всегда быстренько сваливаю из клуба, когда смена заканчивается, — это как принять хорошую ванну, в переносном, конечно, смысле. Это бар — типа Икеи, монумент банальности и отсутствию всяческого воображения. Это Сохо, но подобную безликость теперь можно встретить везде.

Я немного устал, но все равно удивительно, что мне так скоро дает по шарам. Я думал, что я покрепче. Опять начинаю ощущать себя глупым и слабым. И еще этот Крокси, совсем меня задолбал. Когда он рядом, я себя чувствую так, словно меня целенаправленно травят химией. Совершенно никчемный мудила, они все совершенно никчемные. Эта маленькая сучка Таня, которая предпочла зависать на Кингз-Кросс, когда я предлагал пойти в клуб и развести там каких-нибудь богатеньких кретинов. Да, я себя чувствую слабым. Чем старше становишься, тем большей роскошью становится эта слабость.

Но ладно, хватит грузиться. Я хорошо отработал смену и сейчас сижу в баре в Сохо с живенькой милой девицей в костюмчике по имени Рэйчел. Она работает в рекламной конторе, и у нее только что закончилась важная презентация, которая прошла хорошо, так что Рэйчел, понятное дело, уже не совсем в кондиции, потому что презентация прошла нормально, и она постоянно твердит «О черт». Я поймал ее взгляд в баре, обмен улыбками и комплиментами состоялся, что называется, честь по чести, и я забрал ее из пьяной компании. Жалко только, в моей квартире в Айлингтоне сейчас ремонт, и мне пришлось остановиться у друга — в жутком клоповнике. Спасибо, Господи, что сейчас на мне костюм от Армани; отдал за него жуткие деньги, но он того стоит. Я предлагаю поехать к ней в Кэмден, но она говорит:

— О черт, у моей соседки сегодня какое-то сборище.

Так что мне ничего другого не остается, и я скрепя сердце называю адрес в восточном районе водителю мини-такси. Парень хотя бы не кочевряжится и везет, куда сказано. А то эти кретины-таксисты обычно туда не ездят, а если и соглашаются ехать, то смотрят на тебя, как злоебучие работники из социальной службы — и все это за счастье стрясти с тебя двадцатник за какие-то пять-шесть миль. Даже арабы и турки, и те не везут меньше чем за пятнадцать фунтов.

Исподлобья поглядываю на эту самую Рэйчел, расчетливо заполняя паузы в разговоре. А эти паузы говорят о том, что она все больше и больше разочаровывается — с каждым кварталом, который мы проезжаем. И все-таки она довольно разговорчива, и, борясь с похмельными последствиями уик-энда, я вдруг понимаю, что мне трудновато поддерживать разговор. Кроме того, когда первое усилие сделано и ты знаешь, что все уже на мази, накатывает эдакая апатия. Ты уже поймал свою рыбку, вы с ней остались наедине, и к чему теперь эти условности… они только в напряг… Ты заводишь какой-то пустой разговор и съезжаешь на шуточки Бенни Хилла. И теперь самое трудное — это слушать, но это и самое важное. Это важно, потому что я вижу, что ей хочется притвориться, что во всем этом есть некий шик, что это (хотя бы в потенциале) больше, чем просто перепихон, больше, чем просто животная похоть. А на самом деле мне хочется ей сказать: «Заткнись, сука, и снимай быстро свое шмотье. Мы с тобой больше не увидимся никогда, и если наши дорожки все-таки пересекутся, мы прикроем свое смущение безразличной гримасой. И я с отвращением буду думать о звуках, которые ты издавала, когда я тебя ебал, и о сожалении у тебя на лице на следующий день. Но зато ты запомнишь меня надолго, потому что хорошее забывается быстро, а плохое запоминается».

Но я, разумеется, ничего этого не скажу, и вот мы уже поднимаемся вверх по лестнице в мой клоповник, я извиняюсь за бардак и выражаю искреннее сожаление, что все, что я могу предложить ей выпить, — это бренди, а когда она спрашивает, отвечаю:

— Да, Рэйчел, настоящий эдинбургский. — Я несказанно счастлив, что у меня нашлась нераспечатанная коробка настоящих стаканов для бренди.

— Ой, здесь так мило. Я однажды была в Эдинбурге, на Фестивале, пару лет назад. Мы тогда здорово повеселились, — сообщает она мне и рассматривает коробки с кассетами.

Это должно звучать грубо и мерзко для ушей шотландского распиздяя — то есть меня, любимого, — но это звучит как-то правильно, и я радостно булькаю бренди в стакане. Я восхищаюсь ее изяществом, ее безупречной кожей, белозубой улыбкой, а она говорит:

— Барри Уайт… Принц… у тебя неплохой музыкальный вкус… куча соула и гранжа…

И это не только влияние бренди, потому что когда она берет свой стакан с грязного кофейного столика, я чувствую, как воображаемая ширинка расстегивается, и говорю себе: ВОТ ОНО. Вот оно — самое время влюбиться. Просто расстегнуть ширинку и позволить всей этой любовной требухе поглотить нас, превратиться в бешеного быка и чокнутую корову. Показаться друг другу полными идиотами; нести всякий бред, раздобреть в неге. Но нет. Я делаю все, как всегда, и использую секс, чтобы убить любовь, и я хватаю ее, наслаждаясь ее деланным потрясением, и мы целуемся, обнимаемся, потом раздеваемся, ложимся, лижемся, дразнимся и ебемся.

Кстати, я уже понял, что ее зарплата, должность и социальное положение не столь впечатляющи, как мне показалось сначала. Она просто сучка, вот и все. Иногда приходится попотеть, чтобы узнать человека поближе.

Мы немного поспали, а утром снова занялись сексом. Едва я ей вставляю, как мы начинаем трястись и подскакивать, потому что экспресс на Норвич в 7.21 как раз проходит через станцию Хакни-Даунз, и кажется, что сейчас он отправит нас прямиком в Восточную Англию, и она вопит:

— О Боже… Саймон… Сай-мммммннннн…

Рэйчел засыпает, а я встаю и пишу ей записку, что у меня много дел и что я ей позвоню. Иду в кафе через дорогу, выпиваю там чашечку чаю и жду, когда она спустится. У меня даже глаза увлажняются, когда я вспоминаю о ее смазливой мордашке. Я фантазирую, как поднимаюсь обратно, может, даже с каким-нибудь веником из цветов, открываю ей свое сердце, признаюсь в вечной любви, превращаю ее жизнь в сплошной праздник и становлюсь ее принцем на белом коне. Между прочим, принц на белом коне — это не только женские мечтания, но и мужские тоже. Но только мечтания. Меня охватывает тошнотворное ощущение потери. Легко кого-то любить — как, впрочем, и ненавидеть — в его отсутствие, кого-то, кого мы на самом деле совсем не знаем. И я — крупный специалист в этом вопросе. Но проблема в другом.

Потом, как шпик на посту, я вижу, как она выходит из моего подъезда. Она движется скованно и неуклюже, как будто ей трудно себя контролировать, и выглядит, как птенец, выпавший из гнезда: страшненькая, неуклюжая и глупая, совсем не похожая на ту приукрашенную алкоголем сучку, с которой я прошлой ночью делил постель и даже кусочек жизни. Я закрываюсь спортивными страницами «Сан».

— Мне кажется, Англией должен править шотландец, — кричу я турку Ливану, хозяину кафе. — Ронни Корбетт, блядь, или типа того.

— Ронни Корбетт, — с улыбкой повторяет Айван.

— Мудила тартановый, — говорю я ему, поднося ко рту чашку горячего сладкого чая.

Когда я поднимаюсь к себе в квартиру, я сразу чувствую запах Рэйчел, который еще остался в этом клоповнике, что приятно, и вижу записку — что хуже.

Саймон!

Извини, что не дождалась тебя утром. Хотелось бы снова тебя увидеть. Позвони мне.

Рэйчел.

Уф. Всегда лучше бросать человека, когда он говорит, что хочет снова тебя увидеть, потому что ты знаешь: неизбежно наступит время, когда вы расстанетесь потому, что он больше не хочет тебя видеть. Так что первое намного приятнее. Я комкаю записку и швыряю ее в мусорку.

Я действительно не могу вписать Рэйчел в свое расписание. Когда я начинал в Лондоне, в квартире в заброшенном доме на Форест-Гейт, я решил проложить путь на запад: от девочек из Эссекса до евреечек из Северного Лондона, и закончить на Слоун-Рейнджерах [2]. Они знают расклад. Для первых секс — это что-то типа путевки в жизнь; для вторых — это своеобразный обмен неврозами; а третьи будут скакать на тебе до третьих петухов, но все равно они — не для тебя, они уже обручены с каким-то там Молчом Чаки. Эти блядские аристократические племенные сучки обязательно с кем-нибудь обручены. Так что я прекратил прочесывать «Дебретт» [3]и снова вернулся в Хэмпстед.

А сейчас Таня, которая недотягивает даже до первой группы в моей классификации, звонит мне на красную мобилу и сообщает, что она скоро заедет. Я представляю себе ее лицо: череп, обтянутый кожей, бледной, как у Носферату, большие губы, как будто у нее там имплантаты, — я представляю ее нескладную фигуру и отсутствующий взгляд. Кобылка — заебись. И где только таких выводят?