На той стороне - Аркадий Макаров

Спиртогону делать нечего, сиди себе да поглядывай, как булькает вода в стеклянном пузыре, как медленно наполняется узкогорлая бутыль, сглатывая шёлковую переливчатую бесконечную струйку, да чтоб фитили не коптили.

В баньке зябкие тени по углам жмутся. Заколеблется пламя от лёгкого сквознячка, тени оживут, засуетятся, забегают по полкам, тогда немножко боязно становится. Рука тянется махорочки закурить.

Вспомнил про сарацинский табачок.

Сделал из газеты закрутку. Размял сухую травку. Самосадика добавил. Подобрал закруткой, как ковшиком, с ладони пахучую крупку, да видно сарацинской травки многовато добавил. Затянулся раз-другой, глядит, а бутыль на глазах до потолка выросла. Горлышка рукой не достать – чудно!

Огляделся кругом, а возле каменки, где на полке шайки стоят, да веники берёзовые рогатятся, баба сидит голая, волосы длинные рыжие, как сухой камыш, до самого пупа стелятся. Сидит, молчит, только костяной пятернёй, как гребнем, эти волосы расчёсывает.

Спиртогону будто кто за шиворот ледышку положил – банница!

Слыхал от мужиков, что по баням в такие неурочные часы банницы париться любят. Ну и мужикам являются. В иную шайкой швырнёшь, она, как кочка, прыгнет в сторону и в печное поддувало нырнёт, а иная ухитряется мужика соблазнить, все женские присухи в деле показать. Да так потешит такого неудачника, что у него мужская сила, как в землю уйдёт, ни с одной бабой жить не сможет, так бобылём на целый век и останется. A если кто уже женат был, то от жены такое отвращение получит, что сам себе по самые микитки обрезание сделает. Так-то…

Спиртогон дотянулся до другой шайки, которая у него под ногами была, и пульнул её в угол, а банница сиганула с полка и за бутыль спряталась, и щерится оттуда, вроде как в догонялки решила поиграть.

Спиртогон руками шарит вокруг себя – нет ничего! А в каменке кочерга лежала. Пока он за кочергу взялся, смотрит, а банницы уже след простыл. Только по углам паучьи тени заметались.

Он – туда!

А бутыль на дороге стоит, пузатая, огромная, что твоя бочка.

Он, вроде, хотел бутыль обойти, а бутыль снова перед ним – ни пройти, ни проехать. Ну, и грохнул её в запале кочергой.

А банница – вот она, в углу смеётся, глазами на дверь показывает, мол, беги, хлопец, отсюдова, пока цел. Оглянулся, а огонь голубой змейкой по земле вихляется, да как вжикнет до самого потолка. Волосы опалило, и по одёжке огоньки, как бабочки, затрепыхали. Он – в дверь! И давай по луже кататься, бабочек этих с себя смахивать. А в окно уже пламя бьётся, всё выскочить норовит.

Спиртогон бегом к Еське Резнику, кричит, что банница баню подожгла.

Еська выскочил в одних кальсонах, за голову схватился, а пожар баньку уже на дыбы поднял. Огонь до самого неба стоит, тушить бесполезно. Люди набежали. Языками цокают. Матерятся. А к огню и близко не подходят. Только разные случаи вспоминают. Что ж тут удивительного – банька сгорела! Да они, почитай, каждый год горят. Не изба всё-таки. Не убивайся, Еська! Мы тебе новую баньку срубим, а это сарай какой-то. Четверть спирта выставишь – и всего делов! Не гунди!

Еське не причитать бы, как по покойнице, бегая вокруг, сразу же сжухлой от обильного огня, сирени, а схватить бы Васятку за волосы, да расквасить ему физиономию, чтоб родная мать, на узнавши, в дом не пустила, чтоб не баловался когда не надо сарацинским табачком, а смотрел бы в оба, коль дело поручили.

Но Иосиф Резник, аптекарь, не стал трогать своего молодого помощника, а наутро, почистив щёткой чёрную фетровую шляпу и хорошей шерсти жилет, напустив на лицо смиренное и постное выражение, отправился к его родителям.

– Пожалуйста, вам добрый день! – начал прямо с порога Еська. – У меня, простите, на вас одни неприятности. Василий хороший парень, ничего не скажу. Ему бы на портного учиться, он бы хорошо стежки порол, пока мастер шьёт. А у нас, цеховиков, тонкое производство. Шить да пороть не умеем. Дело внимания требует. Я, извиняюсь, убыток от вашего сына понёс. За баньку, которую он поджёг, я ничего не имею говорить. Сгорела банька. Всё в дым ушло. А там тонкие инструменты были, имущество аптекарское. Дорогое. Убыток надо возместить… – Еська горестно вздохнул и задумчиво посмотрел в окно на каурого стригунка, пасшегося прямо возле дома.

Стригунок высоко вскидывал задние ноги, пытаясь отвязаться от глупого вислоухого щенка, пробующего голос. Передние ноги жеребчика были стянуты сыромятным ремнём.

– Добрый рысачок может получиться. Ой, какой добрый!

Родители спиртогона в отчаянье:

– Бяда! Во, какая бяда! Оженить надоть Ваську!

Еська качает головой. Смотрит сочувственно:

– Женить, конечно, можно. Но только и на женитьбу деньги нужны, а тут за аппаратуру и приборы медицинские платить надо…

– Родимый! Какие деньги? Откуда? Вот уберёмся с хлебушком, тогда, может, зерном за Васяткин позор расплатимся.

– Да-а… – гнул в свою сторону Иосиф Резник. – Какие в наше время деньги? Бумажки одни. Стригунка бы я, к примеру, взял за Васильево озорство. Я на парня зла не держу. Пока в Чека на него писать не буду. Портной бы из него хороший вышел. Шил бы да порол, и вреда людям никакого.

– Есиф, пожалей! Крест последний снимаешь. Хлебом отдадим, сколько скажешь. А стригунка никак нельзя. Одна надёжа на него. Кобыла на днях на борону напоролась. Пришлось маханщику Юсуфу татарскому за бесценок отдать. Одна бяда не приходит.

Есиф, пожалей!

– Не знаю, не знаю, как вам помочь. Завтра, видать, в Чека пойду, посоветуюсь. Глубоко извините. До свидания!

Услышав про Чека, родители неудачного спиртогона истово закрестились: «Не приведи, Господи! Те всё заберут, не сжалятся. Вон у Коробовых дом оттяпали и всю скотину под нож пустили, говорят, какие-то холкозы строить по всему миру будут. Всех овец под одну гребёнку стричь. Не приведи, Господи! Страсти, какие! Даже речку переходить, и то всякому по-разному: одному по колено, а другому, по этому самому, будет. А теперича – на всех одеяло одно. А, может, мне полушубком удобней накрываться, тогда что?

– Не дрейфь, Васятка! – утешал его Зуёк. – За Еськой самим в Чека надзор ведут. Я-то знаю. Записывайся к нам в младопартийцы, ну, в комсомол по-теперешнему. Мы этого скрытого пособника мирового капитала скоро на чистую воду выведем. Вот-те крест! – Зуёк, забыв свою антирелигиозную установку, машинально перекрестился, – Тебя эксплуатировал. Пишись!

Васятка чуть было не записался в эту кипящую несуразными идеями бучу младокоммунистов, пока не узнал, что на престольный праздник бондарского прихода комсомольцы будут валять с церковного купола, венчающий его уже более ста лет, морёного дуба крест.

– А чего он над Бондарями куриной лапкой в небо пялится? – говорил Зуёк. – Может, мы ещё и колокольню взорвём. Наша ячейка заявку в область сделала, чтобы взрывчатку прислали. Взлетит, никуда не денется! Ей-Богу! – глаза парня, недавно призванного в строй младокоммунистов, весело посверкивали.

Мой отец, как православный человек, хоть и дебошир, позволить себе этого никак не мог. Да и на Еську у него обиды не было. Сам баньку спалил. За голой ведьминой задницей гонялся.

Родителям неудавшегося спиртогона сводить со двора стригунка не пришлось.

Как раз перед самым Яблочным Спасом Иосифа Резника, несмотря ни на что, всё же повязали.

Хорошо, что лабораторию опечатывать не пришлось. Ведь подхватили его за спекуляцию и за безлицензионное, нелегальное производство спирта и спиртосодержащих жидкостей, за опиум для народа, хотя ни в каких религиозных предрассудках он замечен не был, да и вера у него была какая-то пустяшная – в субботу гвоздя не вобьёт, а воскресенье, когда все порядочные люди отдыхают, будет хоть цепом зерно молотить.

Сказывал Зуёк, что Еську Резника в тамбовском ОГПУ в расход пустили. А там – кто его знает? Может, на Соловках под бревно попал. Одним словом, потерялся человек.

К тому времени из Наркомата пришла бумага – сворачивать НЭП и бегом записываться в коммуны, как предвестники будущей счастливой жизни.

– Как тебе сказать? – объяснил Зуёк, всё больше воодушевляясь перед непонятливым другом. – Коммуна – это как окно в горницу, где свадьба идёт. Сразу всё видно становится, как при коммунизме люди жить будут. Пить, есть сообща, отдыхать… Кто на гармошке играет, кто пляшет.

О невзорванном бондарском храме он теперь помалкивал. Крест пробовали валять, но уж больно высота большая, смельчаков не нашлось. Погрозили кулаком небу и разошлись.

Но Зуёк не был бы настоящим другом, если бы не открыл Васятке ещё одну возможность приобщиться к новой жизни «Слухай, – говорил он товарищу, – из области пришла разнарядка – организовать в районе кинопередвижку, потому что кино – это самое главное искусство. Поедем с тобой учиться на киномехаников в Воронеж. Там такая школа есть. Все девчата наши будут!

Вторая перспектива Васятке понравилась гораздо больше, и он, махнув рукой на возражения родителей: «не тешить беса», пошёл записываться а школу киномехаников.