Кавалерийский рейд и тяжелая артиллерия - Н Бухарин

Ольминский, решительно обстреливая нас, обстреливает уже не только Маркса, но и самого себя.

Нам рисуется, в общем, трагическая картина. Тов. Ольминский доживает до коммунизма. Веселые жители коммунистического общества в один прекрасный день видят, как по улицам столицы растерянно и уныло бредет т. Ольминский. Старый марксист мрачен. Он не видит денег. Нигде ничего нельзя купить. Продуктов много, но их нельзя купить, нельзя продать - их раздают в общественных распределителях.

Граждане не получают никакой заработной платы. При всем своем желании т.

Ольминский не смог определить даже цену своих старых штанов. Скорбь запала в душу. Слезы покатились из глаз. И когда жители города подошли к нему и участливо спросили: "что с вами, не больны ли вы?", он им печально ответил: "Все пропало и - от марксизма остается одно воспоминание".

Мы настроены не столь мрачно. Мы думаем, что марксизм здравствует и будет здравствовать еще много времени после того, как от капитализма останется одно воспоминание, но именно потому, что мы видим в марксизме прежде всего великолепное орудие познания живой, меняющейся, текучей действительности. А т.

Ольминский, раздраженный спецами и бюрократизмом, хочет сорвать злобу на нас и пробует взять своего читателя "на пушку".

Но пушка-то оказалась не пушкой, как кавалерийский конь тов. Сарабьянова оказался вовсе не конем...

III. Пролетарский коммунизм против социализма старых баб.

Тов. Ольминский выставляет себя блюстителем ортодоксии. Так как он еще в седой древности слыхал, что хороший марксист должен быть диалектиком, а диалектика предполагает противоречия, то он решил выступить сам в качестве персонифицированного противоречия. Этим объясняется, вероятно, то обстоятельство, что, во-первых, его пушка не убивает, а, во-вторых, что, будучи пушкарем, он питает органическую ненависть к насилию.

Он упрекает нас в том, что, "освободившись от руководящих марксистских понятий в области марксистской методологии, как и в области экономики", мы вынуждены "искать себе руководящей нити поведения в другой сфере, - в сфере своеобразной теории "внеэкономического принуждения". И тут т. Ольминский запихивает в свою пушку последний заряд, который должен нас прямо уничтожить.

Но... страшен сон, да милостив бог. Заряд снова оказывается холостым, и нас обдает только мягкой пылью, прахом бессильной мысли, которая хочет быть злой, но не может.

Тов. Ольминский приводит цитату из нашей книжки, где сказано, что "пролетарское принуждение во всех его формах, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества". По этому поводу он, как добродетельная и приятная во всех отношениях дама, подносит платок к глазам и устраивает настоящую истерику. Но при этом все же не забывает обнаружить и слишком большое "искусство" в цитировании. В самом деле, вот что мы читаем по поводу нашей цитаты:

Все эти утверждения Маркса (о насилии. Бух. и Пят.) неоспоримы. Но нужно же видеть и понимать, что не всякий разбой, не всякое насилие является одним из методов строения нового общества, а только то насилие, которое сопровождается новыми усовершенствованными способами производства.

Ну, разве это не "искусство"? Где же это тов. Ольминский вычитал у нас, что мы считаем разбой, да притом всякий, методом строительства социализма? И почему в таком случае мужественный тов. Ольминский, который с "гуманным" видом обвиняет нас в ревизионизме, почему он не обвиняет нас в укрывательстве всяких разбойников? Все это так нелепо, так глупо, что просто диву даешься, как это человек может писать такие вещи. Но т. Ольминскому наплевать на все это с высокого дерева. Он даже как будто бы не понимает, что он пишет: лишь бы по внешности было благопристойно: стиль a la жеваная манная каша - значит, можно, пользуясь им, валить на нас, как на мертвых, все что угодно... Но мы, т.

Ольминский, не отличаемся христианскими добродетелями.

Характерно для тов. Ольминского то, что даже зерно истины, которое есть в конце вышеприведенной цитаты, он ухитряется преподнести в такой вульгарной форме, что она превращается в нелепость. Ибо всякому понятно, что революционное насилие непосредственно вовсе не сопровождается "усовершенствованными способами производства" (кстати ad notam т. Ольминского: в марксистской литературе под способами производства разумеются не орудия труда, а экономические структуры; это популярно разъяснено в "Азбуке коммунизма", которую так хвалит т. Ольминский и которую он, повидимому, читал). В самом деле, разве вооруженное восстание сопровождается усовершенствованными "способами производства"? Или красный террор движет вперед производительные силы? Или гражданская война напоминает тов.

Ольминскому рог изобилия?

Мы в своей книге дали специальную главу о производительных силах и издержках революции. Тов. Ольминский ее не опротестовывает и не может опротестовать. Но это не мешает ему разводить маниловщину и грубо искажать теорию. Смысл революционного насилия состоит вовсе не в том, что оно "сопровождается"

усовершенствованной техникой. Это бессмыслица, а не смысл. Смысл же состоит в том, что революционное насилие расчищает дорогу будущему подъему. И как раз тогда, когда начинается этот подъем, насилие теряет девять десятых своего смысла. Но все это - книга за семью печатями для тов. Ольминского. После награждения нас почетным чином социал-разбойников ему, очевидно, все трын-трава.

"Умные речи приятно слушать". Т. Ольминский пишет:

Для повышения же производительных сил, как и для "выработки коммунистического человечества", марксисты вовсе не склонны ограничиваться (наш курсив. Бух. и Пят.) бухаринским методом каторги и расстрела. В этом глубокий марксистский смысл того, что тов. Ленин постоянно твердит о тракторах и электрификации.

Тут, что ни слово, то настоящий перл.

Оказывается, во-первых, что марксисты "не ограничиваются" применением расстрела и каторги, т.-е. все же применяют их для повышения производительных сил.

Во-вторых, каторгой, как явствует из других мест статьи т. Ольминский, называет систему трудовой повинности при диктатуре пролетариата. В-третьих, т. Ольминский на-ряду с каторгой рекомендует применять и тракторы.

Замечательную похлебку сварил наш ядовитый критик!

Но тут уж позвольте вас поймать, тов. Ольминский. Вы упрекали нас в сходстве с Мартовым, но делали это без всяких оснований, если не считать за таковое основание ignorantiam. А мы имеем полное право обратить этот упрек против вас:

ибо тот, кто осмеливается называть каторгой трудовую повинность при пролетарской диктатуре, тот просто-на-просто либерал, самый обыкновенный, самый ординарный.

Так говорил г. Абрамович на 3 съезде совнархозов, так выступают эсеры и Каутские с Мартовыми. Это - неоспоримо. В основе лежит непонимание классового существа диктатуры, т.-е. либеральная, а не марксистская постановка вопроса.

Но т. Ольминский снова начинает обнаруживать проворство рук. Он, ничтоже сумняшеся, пишет:

Между тем, ставши на точку зрения своего метода выработки коммунистического человечества и отказавшись от марксистского метода той же выработки, Бухарин неизбежно должен был докатиться до того, до чего он докатился, - до поголовного принуждения, руководимого относительно небольшой частью коммунистической партии.

Хуже всего "докатиться" до пошлости. А здесь тов. Ольминскому поистине есть чем хвастать. Из сличения двух цитат, последней и предпоследней, явствует, что тов.

Ольминский обвиняет нас в том, что мы против тракторов. Это, конечно, опровергать не стоит. Но все же, как объяснить тот факт, что тов. Ольминский "не заметил" в книге ни тракторов, ни электрификации, ни технической революции на основе этой электрификации? Или, быть может, тов. Ольминский учился эристике одновременно у Шопенгауэра и у Сарабьянова? Как тов. Ольминский не заметил, что стержнем всей книжки является как раз учение о производительных силах, которым мы впервые даем совершенно точное математическое определение? Или тов.

Ольминский страдает своеобразным дальтонизмом и слеп на все то, что противоречит его неумеренному желанию представить из нас социал-разбойников?

"Все это было б так смешно, когда бы не было так грустно".

Смешна логика тов. Ольминского. Грустно за самого тов. Ольминского.

В заключение отметим два выпада. Тов. Ольминский пишет:

Характерна... последняя глава... книги. В ней он (Бухарин) говорит о том, чего должно или можно ожидать в будущем, но говорит о будущем в настоящем времени, как будто все ожидаемые завоевания уже достигнуты.

Ах, тов. Ольминский, тов. Ольминский! Не вспоминается ли вам автор "Капитала", на знание которого вы претендуете?

А еще в I томе "Капитала" имеется небезызвестное место, которое Маркс писал до всяких социалистических революций, место, где говорится "о будущем в настоящем":