Лошадь в городе - Жан Пелегри

— То есть как забыл? Не станете же вы утверждать, что совсем забыли о близких, о вашей жене, сыне? Родных нельзя забыть за несколько недель — или у вас, дорогой мой, слишком уж короткая память.

Когда человек превращен в машину, мосье, когда он ежедневно проделывает одну и ту же работу, один и тот же путь, восемь часов на заводе, восемь в бараке, то в конце концов дни перемешиваются, календарь исчезает, исчезает и память, боль — так, случается, засадишь под кожу занозу и вскоре уже ничего не чувствуешь, только шишечка видна. Мне, мосье, несмотря на фотографию, никак не удавалось вспомнить сына, услышать, как он разговаривает, смеется, зовет меня, ну, никак. Когда я думал о нем, передо мной вставал только какой-то блеклый, застывший образ, точно его заволокло туманом. Точно он там, дома, не произносил ни слова. И в точности так же с женой. Мне не удавалось вспомнить ни как она говорит, ни как двигается, ни какой у нее рот, какие волосы, ноги. Ничего.

— Ну, не выдумывайте. У нас есть доказательства, что вы ей ре-регулярно писали. Доказательства, что вы регулярно, каждый месяц, переводили приличную сумму. Как же так? Как можно вам верить?

На койке, в метро я искал их, я часто искал их. Я пытался представить их себе то в одном месте, то в другом, во всех уголках кашей фермы. Но если мне и удавалось их увидеть, они всегда стояли вместе подле кухонного стола и пристально смотрели на меня. Молча. С укором. И пока поезд метро ехал по тоннелю, — я мысленно выходил из дому, шел в конюшню, в сад. Я пытался вспомнить камни, из которых сложена ограда, инструмент, развешанный в чулане, шум воды у плотины в саду, а сам, мосье, тем временем пересаживался с поезда на поезд, поднимался по лестницам, между решетками, уставясь на брюки, сапоги, юбки, шагавшие передо мной.

Каждый коридор упирался в калитку, как у нас в саду. В зеленую калитку, которая закрывалась сама собой. И вместе с другими я ждал за ней, глядя на людей, гроздьями сжатых внутри вагона, остановившегося по ту сторону калитки. Ждал, когда она откроется, выпустит нас. Потом, уже войдя в вагон, я продолжал смотреть на нее, долго, пока она не захлопывалась снова, пока не трогался поезд. И всякий раз, мосье, сам не знаю почему, представлял себе, что я все еще там, за этой калиткой, жду и смотрю на себя самого, как я сам уезжаю, освещенный лампами, прижатый к стеклу, — смотрю, как я сам исчезаю во тьме тоннеля.

— Ничего удивительного, друг мой. Ничего удивительного. Человеку всегда нужно время, чтобы привыкнуть, адаптироваться.

Одно только не переставало удивлять меня: каждый день все кричали, ругались, возмущались, но назавтра опять возвращались в метро, на работу, поднимались, спускались, проходили через контроль. Точно тут все до одного наелись сонной травы, и всем это кажется естественным, нормальным. И я поступал как другие. Я привык. Я вернулся на завод и сказал, что болел.

Они были любезны. Они взяли меня обратно.

VI

— Вы подтверждаете прежние показания?

Я не переставал думать обо всем этом. Но вот как-то, когда я вышел вечером из метро, мне показалось, что дверь передо мной, наконец, открылась. Наверху, возле лестницы, я увидел во тьме человека — похоже было, что он со своим чемоданом только сейчас приехал. Не разобравшись, с кем имеет дело, он спросил меня, как пройти на такую-то улицу. Я знал. Я показал пальцем и сказал: «Третья налево, вон там». И минуту спустя увидел, как они — человек и чемодан — стали удаляться под освещенными деревьями, исчезли. И тогда я подумал, мосье, что уходит тот, кем я был, уходит навсегда. А я, точно меня подменили, остановился около женщины, продававшей газеты.

— Вы показали раньше, что примерно в это время нашли комнату. Отдельную комнату в гостинице, в Курбвуа.

Под маленьким зеленым тентом, возле лампы, сидела женщина, уже старая, в платке. Протягивая газету, она всякий раз словно предсказывала покупателю судьбу. Словно на картах гадала. И я тоже купил газету, будто она непременно должна была принести мне счастье, купил как талисман, как волшебный пропуск. Женщина, точно подавая мне условный знак, сложила газету вдвое. Я поблагодарил и, отойдя в сторону, стал разглядывать при свете фонаря заголовки, картинку на первой полосе. На ней мужчина, которого вели в тюрьму, прикрывал лицо руками. Я, точно владея теперь пропуском, паролем, смело вошел в первое попавшееся кафе. Благодаря этой газете, мосье, никто даже не обратил на меня внимания. И тогда, мосье, мне вдруг показалось, что я горожанин. Как все, как другие. И я заказал себе вина.

— Отдельная комната в ближнем пригороде. Вы сами видите, что в конце концов все устраивается.

Точно так же я поступал и в последующие дни. После работы я покупал газету и заходил в кафе. И с каждым разом чувствовал себя все более уютно. Снаружи, за стеклами, бесшумно скользили огоньки машин. Поодаль, на столбе, зажигался поочередно красный, желтый, зеленый свет. В углу зала, под стенными часами, за маленьким прилавком принимали ставки на лошадей, а я, сидя среди других людей, в дыму, потягивал под гул разговоров из своего стакана. Мне было хорошо, покойно.

Иногда, в послеобеденные часы, даже играла музыка, мосье, не здешняя, такая, как у нас. Я слушал ее, сидя за занавесками и вглядываясь в улицу. Потому что здесь эта музыка была как-то не к месту, казалась странной. Она не вязалась с тем, что я видел за окном: серые дома, лишенные солнца, пешеходы в пальто, с зонтиками, и все куда-то спешат, все стараются перебежать улицу между радиаторами, крыльями, бамперами.

— На что вы надеялись?

Я ждал. Сам не знаю чего. А может, кого. Из-за этой музыки я ждал — вдруг с городом что-то произойдет, вдруг он изменится, станет другого цвета, откроется небо, выйдет солнце; и тут, за занавеской кафе, я снова принимался подсчитывать — столько-то на одно, столько-то на другое, на подарок домашним, на костюм, на ботинки.

— Я вас не понимаю. Раз у вас была эта комната, почему вы не вызвали родных, свою семью? То, что вы получали, как мне кажется, позволяло вам содержать их.

Я ждал и, наконец, дождался дня, когда хозяин кафе нашел мне через одного товарища комнату. Комнату с окном, со шкафом, с водопроводом. И стоила она немногим дороже, чем койка в общежитии. Но только жить в ней я должен был один, без семьи. Я тогда поверил, мосье, что на тот раз все действительно начинает устраиваться. Я тут же пошел в барак за чемоданом и перенес его в эту комнату. Купил газету, еду. Повесил свои вещи в шкаф, вынул мыло. И все это время какая-то женщина пела на пластинке. За стеной. Как поют женщины в наших краях. Тоскливо.

— Речь идет о гостинице «Помпея» в Курбвуа, не так ли?

В магазине напротив был включен телевизор. Люди точно гнались друг за другом, на экране все быстро мелькало. А я пытался привыкнуть к полочке, к шкафу, к умывальнику. У меня есть комната, говорил я себе, у меня есть комната. Потом, присев на кровать, я, кажется, поел — хлеба, мяса. У меня был нож. За стеной крутили все ту же пластинку. На следующий день я вернулся на завод и начал играть на бегах. Вместе с Альбером.

VII

Голос этой женщины, мосье, я слышал часто. Так часто, что мне стало мерещиться, будто она обращается ко мне, в чем-то упрекает. Она напоминала мне о жене и сыне, которые глядели на меня из кухни, и всякий раз, когда она пела, наша гостиница тоже казалась мне одинокой, затерянной в ночи, будто корабль, плот. И в каждой комнате люди видели сны, что-то вспоминали, возвращались в прошлое. А где-то под землей каждые пять минут шумело метро, далекое, как горная река. Странный шум, мосье, во тьме он наводит на мысль о непрочности города — не растворится ли он в дожде, не обвалится ли. Как горный склон.

— Месяц спустя вы тем не менее поругались с соседом. Если не считать этой ссоры, управляющий отзывается о вас положительно.

Он снова завел эту пластинку, ужасно громко. Несколько раз подряд. Так громко, что мне почудилось, будто меня и впрямь кто-то окликает, совсем рядом. Жена, сын. А я больше не хотел их слышать. Я зашел к нему в комнату и отругал — и его и жену. Я этого человека чуть не избил. Может, просто потому, что у соседей было право жить вместе.

— Он заявил, что сожалеет о вашем отъезде, что вы были опрятны, общительны, приветливы…

Он меня понял, и все уладилось. Он стал реже ставить эту пластинку, только по субботам, во второй половине дня, когда видел, что я беру пальто и выхожу из гостиницы, пересекаю улицу. Я останавливался напротив, около магазина телевизоров. Вместе с другими, которые делали то же самое, я подолгу смотрел на экран, стоя перед широкой витриной. Точно по ту сторону стекла шла настоящая жизнь. Путешествия, моря, корабль с большим парусом, снег на горах, футбольный матч. А на трибунах — люди, которые, казалось, кричали. Как мы. Часто показывали лошадей, которые бежали в тумане, запряженные в маленькие колясочки, и одна, выдыхая пар, шла размашистой рысью впереди, быстрей всех. И здесь, перед окном, мосье, тоже хотелось кричать, сам не знаю почему, чтобы она оказалась сильней других. Чтобы пришла первой. Как настоящая королева.