Волчья яма - Василий Быков

Сдерживая чувство брезгливости, бомж ножиком выпотрошил десяток лягушек, разложил их на траве рядком. Некоторые еще дергали лапками, но большинство лежало спокойно. Солдат приволок охапку сушняка, они раскочегарили яркий костер и, когда раскалились угли, бросили на них плосковатые жабьи тушки. Погодя от углей пошел, в общем, даже приятный запах – лягушки начали жариться.

– Хочешь жить – умей падлу жрать! – щурясь от дыма, изрек бомж. – Девиз советских бомжей.

– А не отравишься? – усомнился солдат.

– Радиация не даст, – заверил бомж. – Она сама кого хошь отравит. – И засмеялся мелко, прерывисто.

Солдат понял шутку, от которой ему не стало веселее. Как и всегда, ощущал себя подавленным, мало склонным к беззаботному общению. Это, наверно, заметил бомж и постарался его утешить.

– Ты это – не кисни! Молодой еще, веселее надо. Молодые неприятности – тьфу, пылинки в жизни. Через полгода и не вспомнишь. Другие накатятся, похлеще прежних.

Он засмеялся собственному остроумию, которое, однако, не мог оценить солдат. Остроумие, как и юмор, теперь его мало трогало, гораздо больше занимали заботы – как жить?

– Тут такое дело, – серьезно заметил бомж. – Еще неизвестно, кому повезет больше – нам в зоне или им там на чистой земле.

– Вряд ли нам, – тихо возразил солдат.

– А вот и не вряд, – приготовился спорить бомж. – Вот посуди. Мы тут сидим на никчемной земле, рядом никаких баз, всё уже вывезли. А там вокруг – база на базе. Ну, сообрази, по кому лупанут в первую очередь? По ним или по нас?

– По всем вместе, – сказал солдат.

– А вот и неправильно. Все-таки ты солдат, да еще дезертир, наверно, слабо в политике петришь. А я кадровый офицер, двадцать лет отгрохал, в том числе шесть – в ракетных войсках стратегического назначения. Понял?

Что было понимать – и дураку ясно. Здесь этих баз столько, что промаха быть не может. Даже теоретически. Да и Чернобыль – не пустырь, там тоже остались реакторы, значит – цель, и вся зона окажется под обстрелом. Но солдат не хотел ни спорить с этим человеком, ни даже обсуждать с ним вполне злободневную проблему, – ему хватало своих проблем.

Они стали есть поджаренных лягушек, выбирая из них тонкие косточки. Лягушки в общем были мелковатой породы, разумеется, оба не наелись, разве что раздразнили свой хронический голод, и бомж объявил:

– Здорово, да мало! Знаешь, давай ты – по дрова, а я опять в болото. Уж я их наловлю...

Так и сделали, – солдат полез на обрыв – в бор за дровами, а бомж, заметно прихрамывая, пошел берегом речки к недалекому болоту.

Солдат ходил долго, забрел далеко. Лес был красив какой-то своеобразной трагической красотой. Сосны с тихим шумом едва шевелили верхушками, в совершенном безветрии стояли под ними березы, словно не понимая, где им пришлось расти. Местами на солнечных полянах высоко вымахала какая-то невиданная трава – вроде ржи с метелками вместо колосьев; никто ее тут не топтал, не косил. Почему-то вовсе не видать было птиц, даже ворон. Однажды высоко над соснами покружил в небе лесной канюк и торопливо улетел куда-то на запад. Что-то ему тут не нравилось. Хотя известно что... Куда же влез он, рядовой ракетного дивизиона, что его тут ждало? – сокрушенно думал солдат.

Конечно, здесь он не один, теперь их двое. Но бомжу что, бомж свое, наверно, отжил, водки попил. Да и женщин познал... А солдат не успел даже кого-нибудь полюбить, только намеревался. В школе с восьмого класса очень нравилась ему одна черненькая веселушка Симакова Тоня. Однажды написал ей записку, что любит, и к началу занятий положил в Тонину парту. Все перемены ни живой ни мертвый следил за выражением ее лица, на котором, однако, не было ничего, кроме обычной ее дурашливости. Потом подкараулил на дороге из туалета и, ничего не говоря, уставился на нее идиотским взглядом. Она вскинула свои черные бровки, бросила «дурак» и побежала в класс. После уроков нашел в глубине ее парты свою непрочитанную записку и разорвал ее в клочья. Так и окончилась, не начавшись, его глупая любовь.

На исходе дня, когда они слегка утолили свой голод и праздно сидели на берегу, бомж спросил:

– Слушай, а чего ты драпанул из армии?

– Было чего, – тихо ответил солдат.

– Что – командиры доняли?

– Доняли...

Он не хотел рассказывать о том, что с ним случилось, – не смел об этом даже думать. Бомж не стал расспрашивать. Все-таки он был человеком, не лишенным деликатности, и предпочел углубиться в свои воспоминания.

– Знаешь, а я вот хотел служить. Ну, не так чтоб служить там кому, – любил работать. Я же по технической части офицер, технику обожал. Интересное дело – техника.

– Смотря какая, – сказал солдат, припомнив свой агрегат связи, с которым у них было столько мороки.

– Автомобильная...

– Ну автомобильная, может, и ничего. Если исправная.

– Исправное все хорошо, даже человек. Но чтобы исправить, надо талант иметь. Я, знаешь, имел.

Сейчас начнет похваляться своим талантом, решил солдат. Он уже встречал таких людей, влюбленных в собственный талант, а по существу – в самих себя. Слушать их иногда было интересно, но верить им можно было с натяжкой.

– Знаешь, за двадцать лет я перебрал столько автотехники: «Газы», «Мазы», «КрАЗы»...

– Ну и которые лучше? – глядя в реку, спрашивал солдат.

– Если откровенно – все говно.

– Это почему же?

– Потому что не умеют делать. Тем более что можно делать и плохо – сойдет. Такая наша промышленность. Разве вот, например, каким должен быть дизель?

– А каким?

– А как на Западе. Мы же на курсах изучали их технику. Так наша от ихней – как земля от неба. Даже передрать по-людски не умеют. Обязательно испаскудят. Как те «Жигули». Передрали у итальянцев да испаскудили. Первая модель еще куда ни шло. А потом все хуже и хуже. Теперь хоть новый завод открывай. А что с этим делать? Автомобиль требует точности, как часовой механизм. Его напильником не усовершенствуешь.

– Однако же ездят.

– На чем-то надо же ездить. «Москвич» еще хуже. «Запорожец», ну это чудо советской техники...

– А вот эти, что руду возят? В этаж высотой?

– «МАЗы», «БелАЗы»!.. Основные наши ракетовозы. Намучился я с ними под завязку. На Севере... Они хороши только в боксах. Колеса побелены, бамперы выровнены, все блестит – полный ажур. У кого ровнее, тот и передовой командир. Как заправка коек. Вас же, наверно, здорово жучили на заправке коек?

– Ага, всю дорогу, – повеселел солдат.

– И еще строевая. И политзанятия – эта обедня без попа. С замполитом.

– Теперь уже с попом, – добавил солдат.

– Ну потеха! – ерзал на земле бомж. – Ну дожилась непобедимая армия! Хорошо, что я в ней не служу. Отслужил свое. Нет, я любил технику. Если где какая неисправность, начальство нервничает, крики, мат... А мне интересно: в чем дело? Какой-нибудь стук в двигателе, а вот пойми: где? Стуки, они хитрая штука, на слух ни черта не поймешь. Тут инстинкт нужен. Бывает, дзынкает в одном месте, а причина в другом. Или с той же электротехникой. Знаешь, мне и теперь иногда двигатели снятся. А тебе что снится, девки? – вдруг заинтересовался бомж.

– Мне? Ничего.

– Плохо. Значит, у тебя глухая психика.

– Оглохла...

– Может, оглохла, а может, такой родилась, – решил бомж, поворачиваясь на другой бок. – Черт возьми, что-то в груди стало болеть. Но все же скажи мне, почему ты вляпался в зону? Что, больше некуда было?

– Значит, некуда.

– А что родители? Или они не знают?

– Некому знать.

– Понятно. Значит, сирота. Угадал?

– Ну.

– А что на хвосте? Политика? Бытовуха?

Что у него на хвосте, солдат сам толком не знал, суда над ним не было, с прокурором не встречался. И он ответил просто:

– Одного гада пырнул.

– Это хуже... До смерти?

До смерти или нет, также не знал. Тогда казалось – да, теперь начал сомневаться. Вдруг окажется, что не до смерти, что Дробышев выжил и его не присудили бы к вышке... Но что же тогда получается? – думал солдат. Получается, что он напрасно сбежал из полка и вскочил в зону. От этих безотрадных мыслей у парня голова шла кругом... Правда, бомж, спасибо ему, более не стал лезть в душу, расспрашивать о подробностях. Возможно, посочувствовал и на правах старшего пустился в нравоучения.

– Знаешь, в Евангелии сказано: не убий. Думаешь, почему так сказано, что им, врага твоего жалко? Тебя жаль, того, кто убивает. Даже если и есть за что. Думаешь, ты его убиваешь? Э, нет – себя убиваешь! Пуля, она ведь поражает двоих. Одного – прямо, а другого погодя, рикошетом. Вот в чем суть. Я уже нагляделся. Одному в Минске жена изменила. Горячий был, молодой. Ну и укокошил ее заодно с ее полюбовником, кстати. И все так обставил, что следствие зашло в тупик. Мол, пошли и пропали, может, куда уехали. И что думаешь: ему легче стало? Дудки! Высох весь, исхудал, рак подключился. В коридоре под лестницей повесился. Без суда и следствия.

– Ну конечно, – согласился солдат. – У Достоевского так же – «Преступление и наказание»...